Сквозняки закулисья
Шрифт:
Отражение молча покачало головой – все правильно, попробуй, поспорь.
– У всех, наверное, так, – бежим куда-то вдаль сломя голову, пропускаем все, что рядом. Вот наступит завтра!.. Ну и наступило, и что? Что изменилось?
– Только я постарела, – отражение глумливо хихикнуло, – да размеры изменились… Домечталась! Дочки нет, ролей нет, мужа тоже.
– Лет пять назад еще оставались слабые шансы. – Даша неуверенным движением попыталась расчесать волосы. – Теперь, похоже, и они сменили дислокацию. А ведь вспомнить…
Как было ей не помнить? На учебные просмотры сбегался весь институт. Ни у кого не было сомнений в будущей карьере – Даше пророчили блистательный успех и в театре, и в кино.
– Погляди на меня теперь… Зеркало протирать не стоит – смазанный фокус в пыли!
Расческа запуталась в химии. Рука судорожно рвала кусочек пластмассы.
В фокусе хорошо была видна стареющая растрепа с отечным лицом в рваной сорочке. Даша хотела рассказать этой тетке про свою нелепую жизнь, про дочкин кашель и зайца, который все время попадается ей на глаза, про то, что у нее нет денег на памятник, про тихую радость оттого, что в театре помогли поставить оградку на могилке. А еще ей надо было решить окончательно – стоит ли оставаться в этом балагане, если уже давно – еще до смерти дочки – ее перестали занимать в спектаклях. Нет, она что-то играла – роли второго плана, вводы. Теперь у нее было много свободного времени для того, чтобы разобраться в себе. Вечернее настроение жило лишь смутной жаждой каких-то перемен. Но проходили дни, наставали ночи, и ничего не менялось. Даша привыкла играть маленькие роли и мечтать о больших. Придет когда-нибудь новый режиссер, увидит ее, предложит постановку, и тогда начнется полноценная жизнь.
– Я все знаю, Дашка. Режиссеры приходят и уходят, а извечное – «не вижу, не замечаю» – передается, словно по эстафете, в наследство. Ну, не видят они меня, кобели заумные! У тебя теперь иначе? – Даша неопределенно пожала в ответ плечами. – А меня в упор не замечают. Да и сама я перестала себя замечать. Живу тихо. Живу ли? Успокоилась. Научилась находить радость в редких прогулках, книжках, – отражение невесело хмыкнуло и икнуло. – Самая активная читательница в ближней библиотеке, мать твою…
У Даши заныло сердце, – там, в зеркале, Катька должна быть еще живой. Она еле сдержалась и, чтобы не завыть от ужаса, стала рассказывать отражению, что в театре приглашенный режиссер ставит «Дядю Ваню» Чехова. От собственного рассказа, воодушевилась передавая подробности того, как засуетились все, узнав, что постановщик приедет к ним прямо из Канады.
– Из самой Канады и прямо к нам, здрасьте! – Отражение рассмеялось надтреснутым голосом. – Есть ли там вообще театр? Ставили свои домашние игрища для сбора поношенных курток нищим в резервациях, – вот и вся Канада. Благотворительность обожравшихся домохозяек. Вшивота! Новые формы, новые формы! Деньги другие – вот и вся новость! А! – неверная рука с той стороны зеркала опрокинула бутылку.
Даша еле сдержала смех, когда увидела, как отражение потекло сдобным тестом на пол и принялось шарить в потемках под столом.
– Ваши дуры, небось, все уши прожужжали, – толстуха прижимала к груди спасенную емкость. – Картинки, да и только! По всем углам – шу-шу-шу! Мужики стали ходить со стрелочками на брюках, бабы вспомнили про ресницы! Ой, выбьемся в первые театры! В Москву поедем на гастроли! Хохма!
– Мне вся такая суета по барабану – чего трепыхаться? – Отражение с сожалением разглядывало бутылку на просвет. – Да к тому ж, смирилась я с судьбой, чего без толку ждать подарков и чудес?
Даша не стала рассказывать про собственные впечатления. Не до нового режиссера. Она, глохшая от горя, чувствовала себя тенью. Но актрисы сразу оценили его. Он, правда, был хорош – высокий, большелобый, с лицом актера на роли благородных отцов. Посмотрел несколько спектаклей, посидел на репетициях и через неделю на доске объявлений появился
Дома взяла пьесу, но так и не смогла прочитать ни строчки. Вспоминала, как на третьем курсе играла Соню, как хвалили педагоги… Вот ведь как обернулось… Однако молодое состояние, связанное с ощущением юности, никак не возрождалось. Да и как после всего, что случилось… Но Даша воодушевилась, она очень поверила в то, что сможет вспомнить, наработать. Если бы она знала, что на это же уповали все в театре, – невыносимо было видеть, как скрутило ее горе.
– Воспряла! Вот он – шанс! Дождалась! – Из прошлого полыхнуло застарелой злобой. – Сижу, вот, таращусь на тебя в зеркало, а надо следить за собой, распустилась совсем, право слово, до неприличия. Завтра начну делать гимнастику. Нет, для начала – зарядку, сяду на строжайшую диету. Настали, видно, мои времена.
Отражение сладко потянулось и вылило остаток водки в стакан.
– Ты как, пьешь еще?
Даша ничего не успела ответить.
– Брезгуешь или язва?
– Или…
Все воодушевление прошло, потому что, если быть откровенной, то надо признаваться в финале-апофеозе. И честно рассказать, что репетиции идут мучительно, что у нее ничего не получается. Все перемещения по сцене выходят какими-то придуманными, слова звучат наигранно, никак не приходит искренность. Интонации, поведение – все выдает изломанность, нарочитость. Даша, правда, считала, что все это происходит оттого, что с ней режиссер репетирует не так, просто придирается, не хочет понять ее трагического состояния. А окружающие завидуют и строят козни.
Как она могла признаться зеркалу, а главное – себе – в том, что для артиста – настоящего артиста – значение имеет только роль. И лишь она становится истинной реальностью. Никакие беды и радости не в состоянии сделать из бездарности талант. Ничто не может помешать подлинному профессионалу, в таких случаях обычно говорят, что «мастерство не пропьешь». Работа над спектаклем близилась к концу. Уже была назначена сдача, а роль, по-прежнему, не получалась. Две женщины – вчерашняя и сегодняшняя – понимающе смотрели друг на друга, и без слов все было ясно.
Днем режиссер, отчаявшись, стал играть прогон вместо Даши. Прошло уже несколько часов, но она все не могла забыть того унижения, как, сгорбившись от обиды, сидела в темном зале и, насупившись, смотрела на сцену. А там… а там… Черт побери!
– Да-да-да! – Громко закричало отражение. – Там жила Соня!
Именно – жила. Даша вынуждена была с этим согласиться. Да и как было не согласиться? Это была правда. Горькая правда. Тихая и гордая, не замечаемая любимым и любящая без всякой игры и притворства Соня смотрела на мир глазами раненой косули. Матерь пресвятая, как же ей было трудно! Как скрывала она свое мучительное чувство, как тяжело давался ей каждый прожитый миг. В желтом свете полуразбитых софитов билось такое отчаяние, одиночество и еще какая-то мудрая вера в жизнь, что на сцене рядом с этим было неловко лгать.
Режиссер существовал в роли Сони так распахнуто и трагично, что волей-неволей и все артисты настраивались на этот открытый накал. Впервые Даша воочию видела на сцене людей с подлинно трагическими судьбами. Непридуманными, непоставленными. И это уже был совсем не театр, а обычная трудная жизнь.
Великое актерское счастье – прикоснуться к чему-то заветному и самому стать его частицей. Даша сегодняшняя благодарила судьбу, что была свидетельницей настоящего театрального чуда. Она сидела оглушенная, словно то, что происходило на подмостках, прибило ее низко к земле и не позволяло ни дышать, ни шевелиться. Прогон закончился. Актеры расходились – тихие и строгие.