Слабая, сильная, твоя…
Шрифт:
— Что такое, мадам? — вопрошал он по-французски. — Что с Элен? У нее болит рот? Нельзя целоваться? — Кому что! Дюваль жаждал страстного прощания. — Элен, что происходит?
— Лена, ну скажи ты ему! Ну, со мной не хочешь говорить, но скажи человеку, что произошло!
Вся эта суета утомляла. Мне вообще было нехорошо. Всю ночь я прометалась, пытаясь заснуть, пытаясь хоть на пару часов выбросить из головы дурные мысли. Таков уж наш менталитет — мы верим докторам, и я тоже боялась поверить. Он сказал, что Мир умер! Но я видела его живым. Почему бы не сказать мне правду! Я же живая, мне же больно. Утром сердце билось в горле,
Нет, нет! Мир жив. Я сейчас поеду в Россию, закончу там дела и вернусь назад, чтобы искать его. Найму детективов, пойду в полицию, сделаю все, что только возможно. Я найду его, даже если он прячется именно от меня.
Всю дорогу до аэропорта я держала Дюваля за руку. Перед расставанием отвела чуть в сторону и бросилась на шею. Для этого мне пришлось довольно высоко подпрыгнуть, но надо было, чтобы он меня не забыл, да и объятия с Сержем всегда были приятны. Он держал меня на весу, а я поцеловала его красивые губы, потом потянулась к мочке уха и, нежно лизнув ее, с силой прикусила. Дюваль, не ожидавший столь сладкой для него ласки, ахнул и содрогнулся всем телом. Я высвободилась из его вдруг ослабевших рук и, трижды оглянувшись, пошла к маме. Он стоял на фоне светлой стены, закусив нижнюю губу и держась за мочку уха. На его пальцах была кровь. Я улыбнулась жениху, он слабо махнул рукой. Мама недоуменно наблюдала эту сцену.
Чем ближе самолет подлетал к родине моих предков, тем глубже я впадала в депрессию. Она была похожа на рваный туман, сквозь который мы летели. Все гуще, все плотнее. В Москве мы пересели на другой рейс, чтобы оказаться в родном городе. Я уже почти ничего не видела вокруг. Вселенная для меня уменьшилась до двух рыжих чемоданов из натуральной кожи, подаренных, конечно, Сержем Дювалем. Все вокруг было неживым, все происходило не со мной. Мой дом там, где дом моего мужчины, а здесь нет моего мужчины и нет дома.
Однако меня ждали дела. Надо было выполнять распоряжения Мира. Четкие, подробные, безапелляционные. Я остановилась в гостинице. Мне лучше было одной, тем более что телефон трещал не умолкая, аккумулятор мобильника полностью разряжался уже к вечеру. Мне пришлось заговорить, и это было мучительно тяжело.
Дела в офисе после известия о гибели генерального директора шли совсем по-русски: офис разворовали вплоть до скрепок. Директор русской «Лозы» Игорь Лавренев изображал шок от происходящего, но, как показала проверка, сам прикарманил около десяти тысяч долларов и джип, купленный Миром для дел фирмы в провинции, где могли проехать только лошадь с повозкой и внедорожник.
Я изобразила дуру и торжественно, при всех сотрудниках, подарила ему уже украденную машину. Игорь сначала растерялся, а потом сказал «спасибо». Десять тысяч долларов вернуть так и не удалось. «Ничего, — подумала я, любуясь на жирный затылок Лавренева. — Вернется Мир — и ты свое получишь!»
В Гродине, среди людей, знавших меня с детства, на меня смотрели как на Чудо-Юдо. Мама уже раззвонила о моем новом женихе — французском аристократе и миллионере. Надо было, конечно, предупредить ее, чтобы не говорила ничего такого, но я сразу не сообразила, а теперь было поздно: это был звездный мамин час. Только бабуля портила ей кайф, брюзжа:
— Чему ты радуешься? Он же буржуй! Деньги наворовал! Живет, людей обдуривает! Тут людям есть нечего, а они дворцы собакам строят!
Никогда
Мое предстоящее замужество стерло из памяти людей то, что в данный момент я являюсь вдовой. Смерть Мира принесла мне проблемы со здоровьем. Но знакомые только спрашивали у мамы, не беременна ли я, ведь я такая бледненькая и задыхаюсь! Всякое недомогание молодой женщины связывается с ее репродуктивной системой.
Люди оценивали мои простые вещи — джинсы, водолазки, свитера, рубашки, майки — и удивлялись, неужели я не могла одеться получше. Уже наступила зима, и я привезла с собой свое черное длинное пальто и вязаную шапочку, которые носила уже третий сезон. Пару лет назад, когда у меня начался период безделья и растрат, я купила себе красивую шубу из голубой норки, шикарную, по мнению моего окружения из русских жен парижских бизнесменов средней руки. Но как-то мало носила эту вещь и не стала тащить ее в Россию, чтобы все обзавидовались. Наверно, как раз надо было, потому что черное пальто просто резало соседям глаза. Мама передавала мне их слова: «Что же это, банкир ей и шубку не прикупил!» Меня особенности местного менталитета напрягали, раздражали и отталкивали. Будучи вообще довольно закрытым человеком, я жаждала просто покоя, тем более что душевное состояние было весьма сложным. Я специально поселилась в гостинице, чтобы иметь возможность бывать одной хоть несколько часов по вечерам.
Никак не подняла настроение и трагическая новость. Оказывается, шесть месяцев назад умерла Элла. Я узнала об этом от ее матери, Натальи Павловны, позвонив к ним домой. Женщина очень удивилась, что я не знала о смерти ее дочери, но, думаю, моя мама просто побоялась расстраивать меня. И вправду, лучше бы мне было этого не знать! Красавица Элла — легкая, цветущая, нежная. Меньше всего ей подходило слово «смерть». Какая я дура! Почему я не поддерживала связь с лучшей подругой! Почему не узнала, не приехала, не попрощалась! Как я могла быть такой эгоисткой!
— Рак, — сказала мама Эллы. — Сначала рак груди, сделали операцию, провели лечение. На повторный курс мы ездили в Москву, вроде бы все было в порядке! Потом что-то анализы плохие, стали обследоваться, а уже метастазы пошли, и за три месяца она сгорела! Лучше бы я умерла!
— Что же вы не сообщили, когда она заболела! Мы бы устроили ее в клинику в Париже! Там бы она поправилась!
Эллина мама помолчала, а потом сказала, как рубанула:
— Так ведь твоего мужа не вылечили!
Я настолько убедила себя, что Мир жив и здоров, что глупо спросила:
— При чем тут Мир? — И осеклась.
— Ну, ладно, я ляпнула, не подумав, ты прости меня. Знаешь, рак — такое дело коварное. А здесь вот Азочка осталась. Тяжело нам с ней, я уже не справляюсь.
— Азочка — дочь Эллы?
— Ну да. Уже в школу ходит. В честь отца Элла ее назвала — Франсуаза!
Боже мой, да ведь Азочка — родная дочь Франсуа Буало! Теперь девочка круглая сирота.
— Леночка, ты там, в Париже, его не встречала?
— Встречала. Умер он. Уже год назад.
— Что творится. — Голос моей собеседницы задрожал. — Молодые умирают. И Элла, и муж твой, и дети моей сестры, — она говорила о Жоре и Альбине. — И этот Франсуа, хоть и не мальчик, а все же рано ему еще. Что с ним случилось?