Сладкая боль
Шрифт:
— И ты что ж... неужели вот так отказалась?.. — вся подавшись вперед, воскликнула Светлана.
— Нет, в том-то и дело, что согласилась.
— Ничего не понимаю...
Вероника нетерпеливо всплеснула руками.
— Что тут понимать? В какой стране я тогда жила... Советской и была советской девушкой, что в переводе на нормальный язык означает: заключенной... Полсуток мне, правда, подарили: всю ночь я не спала, задыхаясь от счастья, восторга, а на следующий день ко мне подошли двое таких серых, топорно-элегантных... и мягко сказали:
«Вы, конечно, можете уехать, но учтите — больше вы никогда не увидите ни своих родителей, ни своей младшей сестры.
— Чем я ее предам, эту родину, если поработаю немного в Париже? Одним словом, запугали, застращали, и я отказалась... А не надо было, Света, не надо. Ты видишь, как все изменилось. «Нерушимые» границы «нерушимых» республик развалились... и поделом. А я испугалась, как последняя дурочка. Эх, Светка, когда хочешь чего-то добиться, не надо бояться ни Бога, ни черта — надо лезть, идти напролом... Может быть, я бы сейчас топ-моделью была, королевой подиумов... Может, и нет, но, знаешь, вот то, что «родная партия» и правительство отобрали у меня возможность попытать счастья... мне все время кажется, что я непременно стала бы звездой мира моды.
Вероника печально вздохнула и, погрузившись в свои мысли, замерла среди танцующих снежинок; потом, чуть усмехнувшись, сказала:
— Нам-то с тобой не по пути. Мне на автобус надо. Так что пока!
Светлана остановилась и посмотрела вслед уходящей манекенщице, которой так и не удалось пройтись по блистательному подиуму Парижа. Словно угадав ее мысли, Вероника обернулась и надрывно крикнула:
— Дурой я была, дурой!..
* * *
Света осторожно открыла дверь в нескончаемый коммунальный коридор. Соседи ей уже высказывали свое недовольство ее поздними возвращениями. Легкой тенью, боясь наступить на скрипящие половицы, она проскользнула в свою комнату и, не раздеваясь, села на диван, который издал длинный стон.
Уже третий месяц Светлана снимала эту крохотную комнатку в большой коммунальной квартире. По провинциальным меркам у Светы был просто фантастический заработок. И если бы кто-нибудь год назад сказал ей об этом, то у нее дух захватило бы от восторга. Но, чтобы прилично жить в Москве, этот заработок должен бы быть раза в три больше. Ведь Светлана всегда должна была отлично выглядеть и эффектно одеваться. Каждый кастинг был для нее испытанием на прочность. Она боялась не показаться публике и дай Бог не испортить лицо. Она каждое утро рассматривала себя в зеркале.
Вдруг за ночь вскочил какой-нибудь прыщик, а если герпес от простуды на губе, то тогда все...
Жизнь манекенщицы заставила ее трястись над своей внешностью, как скупого над сокровищем.
Светлана посмотрела на часы: полпервого ночи, а завтра в десять утра кастинг: надо выглядеть соответствующе. Но слова Вероники не давали ей покоя. Разобрав диван, который вновь застонал всеми пружинами, девушка, переодевшись в ночную рубашку, присела на краешек.
«В принципе Вероника просто высказала вслух то, о чем я всегда думала. Но решиться на это непросто. Ну, предположим, приеду я в Париж, отыщу агентство, а вдруг меня не возьмут? Приеду! — в сердцах ударила она себя по колену. — А деньги? Ведь это сколько все будет стоить: билет, виза, портфолио, номер в отеле, да еще уроки английского. Что же делать? У меня на одно питание море денег уходит: яблоки, апельсины, бананы, соки, салаты... Всем кажется, что манекенщицы питаются, как птички, — яблочка в день им вполне достаточно. Если бы... Мне же двигаться надо,
Девушке вспомнилось, как она сильно заболела в октябре бронхитом, когда возвращалась из Петербурга со съемки ролика, рекламирующего голландское масло. Из-за этого она две недели пролежала дома и пропустила много кастингов, а значит, и возможность заработать.
«Но и оставаться нельзя! — вернулась к своим размышлениям Света. — Конечно, было бы лучше здесь, в Москве, заключить контракт и уехать за границу уже с гарантиями, но, как сказала Вероника, это бывает один раз в жизни... Значит, мне надо самой... За полгода я должна собрать деньги, выучить английский и подготовить портфолио, который, если его делать у классного мастера, а иначе нельзя, обойдется безумно дорого...»
С этими тревожными мыслями Светлана не могла расстаться всю ночь, и дымчато-голубой рассвет не замедлил своей тонкой кистью обвести ее глаза нежно-сиреневым цветом.
7
В светло-вишневом купальнике на пестром, расцветкой напоминающем весенний луг, шезлонге полулежала Тамара. Солнечные лучи пробивались сквозь резные южные листья деревьев и осторожно ласкали молодую женщину своими горячими прикосновениями. Париж, проблемы... все осталось там...
На восхитительном испанском побережье с сияющим царственной красотой солнцем, обрамленном волнующимися бирюзовыми волнами моря, Тамаре ни о чем не хотелось думать. Она разрешила себе отдохнуть, к тому же Амир все сделал для этого. Молодая женщина чувствовала, что он ее любит, и это давало ей власть, но в то же время делало рабыней любви, требующей восточной покорности. Иногда она мечтала, что было бы неплохо выйти замуж за Муфарека и стать богатой и независимой, но здравый рассудок тут же разрушал взлелеянный ею воздушный замок... «Богатой — да, — говорил он, — но независимой... никогда».
Тамара слышала, как Амир вышел в сад, но ей так не хотелось открывать глаза, разговаривать, отвечать на его жадные поцелуи, что она притворилась спящей. Муфарек подошел, посмотрел на нее и сел рядом в плетеное кресло. В отличие от Тамары Амир много размышлял. Впервые в жизни он встретил женщину, которая смогла превратить его из скучающего, пресыщенного мужчины в пылкого, безрассудного юношу, порой даже — в слугу ее желаний. Амир и это позволял ей, но до времени. Как ему казалось, он просто играл несвойственную ему роль, твердо зная: только ему это надоест, он тут же все вернет на свои места. Однако расставаться с Тамарой Муфарек не собирался, он даже подумывал, что мог бы жениться на ней, при условии, конечно, что она примет ислам.
Однажды он завел с ней разговор о вере.
— Я — некрещеная, — безразличным тоном бросила Тамара. — И вообще, меня это абсолютно не интересует.
— Как некрещеная? Что ты хочешь этим сказать? Что ты — не христианка?! — воскликнул Муфарек.
— Да, я — не христианка, не мусульманка, я — просто женщина.
— Значит, тебе все равно, какую веру исповедовать? — приятно удивленный таким открытием, вкрадчиво продолжал он.
— А зачем мне вообще что-то исповедовать? Впрочем, — она на минуту задумалась и, сверкнув жемчугом зубов, с наигранной торжественностью произнесла: — Я буду исповедовать любовь!