Сладкая жизнь

Оранская Анна

Сергей тоже так делал — но он просто касался губами. А сейчас — сейчас ее покусывали, влажно и жадно водили по ней языком, как-то очень откровенно и оттого стыдно. Это было не глупо и нелепо, как бывало давно с Сергеем — как-то неловко, так что было неудобно и ему, и ей, как-то по-дурацки, — а именно откровенно.

Она только вздрогнула, когда он потянул вниз штанишки, и, пролив на себя шампанское, все содержимое бокала, откинула голову, опуская вниз руки, роняя бокал на ковер, боясь разбить, говоря себе, что потом надо не забыть, что он там, не то наступит еще. Но тут же забывая, постанывая, когда его губы и язык перешли ниже, на внутреннюю сторону бедер, пытаясь стыдливо свести ноги, чтобы он не смог коснуться как-то

того места. И охнула, когда он развел их одним движением, мягким, но уверенным, так что они оказались на подлокотниках, а через мгновение был в ней, большой, горячий, твердый.

Он так делал это — не как Сергей, не аккуратно, а сильно, глубоко. Поза была тоже слишком откровенной — но было полутемно, и она не смотрела на него, она вообще никуда не смотрела, прикрыв глаза, ощущая, как непривычно мокро все там. Слушала влажные звуки, а потом влага начала греться, становиться все горячей и горячей, и она застонала уже всерьез, когда легкий спазм заставил ее выгнуться, напрягшись. И тут же отпустил, вынув из нее все силы, сделав ватными ноги и тело.

Потом он перевернул ее — и она уже стояла на коленях на полу, упираясь головой в спинку кресла, ощущая лицом мягкость кожи и ее запах, и его руки, то стискивающие, то гладящие ее сзади. Ей показалось, что это… ну это… у него не больше, чем у Сергея, но почему-то он проникал ужасно глубоко, делая чуть больно. Она вдруг представила себя со стороны — в короткой черной комбинации до талии, уронившую голову вниз, такую безвольную в его сильных руках. Совсем не такую, как в прошлый раз, — но взрослую, уверенную, ухоженную женщину, не стесняющуюся своего тела, делающую то, что она хочет.

Она даже не заметила, как он остановился, — просто почувствовала, как он ее поднимает и поддерживает, садится в кресло сам, сажая ее на себя. Он был чуть выше ее, худой в отличие от невысокого массивного Сергея, — но так легко все с ней проделывал, словно она не весила вообще ничего. Она по-прежнему на него не смотрела — новая поза была стыднее предыдущих, — но вцепилась в него руками, чтобы не упасть, чувствуя оголившимся животом и бедрами мокрость его кожи. Тяжело дыша, замирая всякий раз, когда он подавался вперед. И пришел новый спазм — сначала лишивший дыхания, вселивший в нее дрожь, а потом заставивший ухватиться за него покрепче, царапая невольно ногтями.

— Поцелуй меня, ладно?

Она потянулась к его губам, которых ни разу не касалась — потому что он сам этого не делал, — но он снял ее с себя, наклоняя ее голову вниз. Она, честно говоря, не поняла, о чем он, и только когда он нагнул ее прямо между своих ног, подняла глаза, видя, что он смотрит на нее как-то затуманенно, словно опьянел от того, что было. И сообразила — и в первый раз напряглась, потому что она читала о таком, но читать одно — а вот делать…

Но он не отпускал ее и вдобавок опустил руку, придерживая себя там, наклоняя себя так, чтобы оказаться перед самым ее ртом — и она сначала лизнула это, содрогаясь внутренне, а потом еще. Это, которое видела так близко в первый раз — пятнадцать лет замужем, а ведь видела только на расстоянии, и то неотчетливо, всякий раз прикрывая глаза. Большое, красное даже в полутьме, горячее, покрытое белым налетом, пахнущее животно.

— Нравится? — Голос его был хриплым, и она застыла, так и глядя на это, не зная, что ответить. — Ну возьми, давай…

Он надавил, и она ткнулась в это лицом и, округлив губы, приняла это в себя, действуя по наитию, ужасно чмокая, чуть задыхаясь, когда он подавался нетерпеливо навстречу, гладя его двумя руками, по его учащенному дыханию понимая, что, видимо, все делает правильно. Говоря себе, что как еще может это делать она — она сегодняшняя?

Она делала это в первый раз — и поперхнулась, когда вязкая горячая жидкость плеснула в рог. Но он не отпускал, и она лизала и глотала, давясь. И когда он отпустил ее наконец,

подняла голову, поймав его взгляд и понимая, что он смотрел неотрывно, как все происходило, и видя такое удовольствие на его лице, что улыбнулась ему уставшими губами. Думая про себя, что выдержала испытание и оказалась на высоте — на той, на которой должна быть женщина из того мира, в котором она была сейчас. И взяла со стола его бокал, жадно выливая кисловатую жидкость в горячий, пересохший, слипающийся рот.

— Алла, ты надо мной издеваешься… — произнес наконец тихо, усмехаясь. — Я чуть не умер… Просто фантастика…

Может, потому, что он это сказал — Сергей за пятнадцать лет ни разу ни слова не произнес по поводу того, что у них происходило изредка, — она промолчала, когда он пришел к ней в душ. Когда отодвинул занавеску и стоял молча, рассматривая ее — голую, при ярком свете, не знающую, как прикрыться. И вдруг влез к ней и мыл ее, касаясь везде скользкими мыльными пальцами. А она старалась прижиматься к нему, стесняясь немного того, что он ее видит. А потом вытер и привел в спальню, оставив одну лишь на несколько минут и возвращаясь с шампанским и с бутербродами. Садясь рядом, глядя с улыбкой, как она утоляет проснувшийся зверский голод.

— Устала?

Она кивнула, вдруг смутившись.

— Мне тут врач порошок один порекомендовал — усталость как рукой снимает, в секунду. Такой безвредный, натуральный, никакой химии. Редкость, между прочим. Хочешь? Его нюхать надо — но можно и в шампанское. Просто если ты устала — а я так тебя хочу…

Она молчала, но, когда он вернулся, молча взяла у него из рук бокал, в котором в свете ночника над кроватью увидела оседающие белые крупинки. И вспомнила красивый стеклянный шар, который как-то привез из-за границы Сергей, — потрясешь, и над спрятанным в нем миниатюрным городом начинает падать снег. И ей на секунду показалось, что она видит в бокале этот полусказочный город, и перенесшуюся в него их гостиницу, и чуть светящееся окно их номера. И тени за ним, ее и его. И последовала его примеру, когда он залпом опустошил свой бокал и замер, словно ожидая эффекта.

То, что происходило дальше, запомнилось плохо. Буквально через мгновение, ну может два, она страшно опьянела — оказавшись в какой-то невесомости, испытав непреодолимое желание, чтобы он, сидящий рядом и пристально смотрящий на нее отчего-то очень блестящими глазами, перестал ее просто гладить, а делал что-то совсем другое. И сама опустила руку, касаясь его там — плохо понимая, что делает, — и в каком-то припадке страсти, вовсе ей не свойственной, что-то шептала лихорадочно и даже выкрикивала, когда он вошел в нее и начал двигаться.

Она помнила только, что это было по-разному и очень долго, и она уже не лежала неподвижно, когда он с ней это делал, а сама двигалась ему навстречу, потому что та невесомость, в которую она попала, жгла ее между ног, заставляя приближать очередную судорогу, желать ее, молить, чтобы она пришла поскорее. И их было много, этих судорог, — а потом она еще лизала его там, сама, без его просьб.

— Господи, я так опьянела, — прошептала влажными липкими губами, когда он успокоился наконец, когда она проглотила все и еще какое-то время гладила его там, глядя на остатки мутных белых капель, вытекающих оттуда, не отводя глаз от не смущающей ее впервые увиденной картины. — Вы меня все-таки напоили, это нечестно…

И улыбнулась, показывая ему, что она шутит, и легла рядом, потому что он притянул ее к себе. И отключилась.

А ровно в девять он остановился у ее дома, по ее просьбе чуть не доезжая до подъезда. И она — уставшая, но довольная, абсолютно трезвая, но ни о чем не жалеющая, немного грустная оттого, что наступило утро, и чуть стесняющаяся его после всего, что было, и потому молчавшая всю недолгую дорогу — повернулась к нему, глядя на него абсолютно серьезно, подбирая весомые и финальные слова.