Сладкий дар

Все началось с запаха шоколада.

В дождливый июньский день, ближе к вечеру, отец Мэлли дремал в исповедальне в ожидании грешников.

— Ума не приложу, куда они подевались? — недоумевал он. Бесконечные пути греха скрывались где-то за теплым дождем. А почему бы не быть и бесконечным путям покаяния? Отец Мэлли устроился поудобнее и закрыл глаза.

Нынешние грешники так быстро носятся в автомобилях, что наша старая церковь мелькает для них каким-то пятнышком на обочине. А сам он?

Древний акварельный священник — краски уже выцвели.

«Подождем еще пять минут и хватит», — подумал он не то чтобы в панике, но с тихим стыдом и отчаянием, которым лучше бы возлечь на чьи-нибудь другие плечи.

За решеткой исповедальни послышался скрип открываемой двери.

Отец Мэлли встрепенулся. Из-за решетки повеяло запахом шоколада.

«О Господи, — подумал святой отец, — какой-нибудь паренек со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну давай…»

Старый священник склонился к решетке, откуда несся шоколадный дух и откуда должны были воспоследовать слова.

Но слов не было. Никаких «отпусти грех мой, отец, ибо я…» Только странный шорох, как будто кто-то… жует! Грешник за перегородкой — зашей, Господи, его рот — сидел и просто жрал шоколад!

— Нет! — прошептал священник сам себе.

В желудке его, получившем новую информацию, заурчало, напоминая, что с самого утра он ничего не ел. От некоего греха гордыни, в котором он сам себе не признался бы, он пригвоздил себя к диете, сгодившейся бы и для страстотерпца, а тут… на тебе!

Жевание за стенкой продолжалось.

Желудок отца Мэлли зарычал. Он почти прижался губами к решетке, закрыл глаза и крикнул:

— Да хватит же!

Мышиная возня, запах шоколада стал улетучиваться. Юношеский голос произнес:

— Это как раз то, с чем я пришел, отец.

Священник открыл один глаз и обозрел тень за завесой.

— То есть с чем именно?

— Это все шоколад, отец.

— Что?

— Да вы не сердитесь, отец.

— Да кто тут сердится?!

— Вы, отец. Меня просто придавило звуком вашего голоса, я и начать не успел.

Священник откинулся в скрипнувшем кожей кресле, стер с лица гримасу и встряхнулся.

— Да, да. День жаркий. И я немного не в духе. Да и вообще…

— Чуть позднее станет прохладнее, отец, и вам будет хорошо.

Старый священник разглядывал завесу.

— Тут кто, собственно, исповедуется и кто дает отпущение?

— Да я, отец…

— Ну так приступай!

Голос быстро выпалил:

— Вы почувствовали запах шоколада, отец?

Священников желудок глухо ответил за него.

Оба прислушались к печальному звуку.

— Понимаете, отец, если по правде, то я… шоколадный наркоман.

Что-то давно забытое вспыхнуло

в глазах священника. Любопытство уступило место юмору, затем со смехом вернулось обратно.

— И ты поэтому пришел сегодня к исповеди?

— Да, сударь, то есть святой отец.

— А не из-за того, что задумал блудодеяние с сестрой своей или из-за изнурительной войны с онанизмом?

— Нет, отец, — сокрушенно ответил голос.

Священник нашел нужный тон и сказал:

— Ну, ну все в порядке. Давай к делу. По правде сказать, ты для меня большое облегчение. Я уже по горло сыт рыщущими особями мужского пола и страдающими от одиночества — женского и всем этим мусором, который они вычитали из книг… Продолжай, ты меня заинтересовал. Рассказывай дальше.

— Понимаете, отец, вот уже десять или двенадцать лет, я съедаю фунт или два шоколада в день и никак не могу бросить. Тут и конец и начало всего.

— Звучит как эпидемия прыщей, угрей и карбункулов.

— Вот именно.

— И не прибавляет стройности фигуре.

— Если я сейчас попытаюсь наклониться, отец, я опрокину исповедальню.

Послышался скрип, все вокруг них затрещало, когда невидимая фигура зашевелилась.

— Тихо, сидеть! — крикнул священник.

Треск прекратился.

Священник проснулся окончательно и чувствовал себя прекрасно. Давно уже он не ощущал себя таким живым, так, чтобы сердце билось уверенно и кровь доходила бы до самых отдаленных уголков тела.

Жара спала.

Он почувствовал бесконечную прохладу. Какое-то радостное чувство пульсировало в запястьях и наполняло горло. Он наклонился к решетке почти совсем как возлюбленный к предмету своей страсти:

— Вот какой ты исключительный.

— И печальный, отец, и двадцатидвухлетний, и обманутый, и ненавидящий себя за обжорство, и желающий от него избавиться.

— А ты не пробовал жевать подольше, а глотать пореже?

— Каждую ночь ложусь спать со словами: «Убери, Господи, с моего пути все хрустящие плитки и молочно-шоколадные поцелуи фирмы „Хершиз“». Каждое утро выскакиваю из постели и бегу в винный магазин, но не за выпивкой, а за восемью плитками «Hectic»! У меня уже гипертония к обеду.

— Я думаю, что это предмет медицины, а не исповеди.

— Да на меня уж и доктор орет.

— Приходится.

— А я его не слушаю, отец.

— А надо бы.

— И мать мне не в помощь, она сама толстая, как поросенок, от шоколада.

— Я надеюсь, ты не из тех, кто держится за мамину юбку?

— А куда я денусь, отец?

— Господи, да надо закон издать, чтобы мальчики не болтались в пределах округлой тени их мамочек. А отец твой… еще жив?

— Более или менее.

— А его вес?