Сладострастие бытия (сборник)
Шрифт:
И в то же самое время она тепло говорила о Габриеле Д’Аннунцио, об общности их мыслей, о союзе их сердец, предоставляя гостям возможность домыслить этот роман, изложенный намеками.
Когда она произнесла имя поэта, то повернулась к зеркалу, в котором лишь она одна видела Вильнера.
– Ты уже уходишь, Эдуардо? Да, я понимаю, ты падаешь с ног от усталости. Но не забудь навестить меня завтра: нам нужно о многом переговорить, – сказала она, провожая эту тень до двери и протягивая в пустоту руку для поцелуя.
Затем, закрыв дверь, она повернулась к Жанне и сказала ей по секрету:
– Видела? Эдуарду не нравится, когда я говорю о Габриеле. Однако уж ему-то жаловаться не приходится. Но все дело в том, что он из тех мужчин, в которых ревность живет гораздо дольше, чем любовь. И опять же
– Вы очень близко знали Д’Аннунцио? – вкрадчиво спросил доктор Вольф.
Санциани, подметая потертый паркет кружевами своего дезабилье, улыбнулась улыбкой, в которой ясно читалось то, о чем она не хотела говорить вслух.
– Может быть, вы помните в книге «Дитя сладострастия» то место, где говорится о «той, которую он покорил с помощью пантер»? Габриеле давно уже хочет написать роман, в котором главной героиней буду я. Но пока у нас и так есть чем заняться…
Это у нее прозвучало несколько высокомерно. Но высокомерие это было оправданно, ибо Лукреция с началом боевых действий поставила себе одну, вполне конкретную цель. Она не щипала корпию, не старалась завоевать дешевую славу подобно многим другим светским красавицам, разъезжавшим по тыловым госпиталям и раздававшим раненым улыбки сострадания. Цель, к достижению которой она стремилась, была намного более важной и значительной. Она задумала заставить Италию вступить в войну на стороне Франции. И она решила, что не будет знать отдыха до тех пор, пока не начнут сражаться бок о бок армии обеих стран, одна из которых была ее родиной по происхождению, а другая стала родиной, покорив ее сердце. И она беспрерывно писала Д’Аннунцио письма, сообщая ему день за днем о героизме и ожиданиях французов, держала его в курсе событий на политической кухне Европы.
А там, по ту сторону Альп, поэт взбирался на цоколи памятников и, держась за древки бронзовых знамен, будоражил умы людей для того, чтобы втянуть свою страну в эту схватку народов. Здесь, в Париже, она являлась как бы авангардом Италии, обеспечивая контакты и налаживая новые связи.
– В любом случае ваши замечания, мой дорогой председатель, – сказала она, повернувшись в ту сторону, где должен был стоять только что представленный вновь прибывшим Роберт Стенн, – сегодня же вечером будут переданы кому следует. Да, самым деликатным образом, будьте покойны. Я подам их как мои собственные выводы из нашего с вами разговора. Габриеле восхищен вами, я это знаю. И потом, у нас есть человек, который сможет быть нам очень полезен. Это моя близкая подруга герцогиня де Сальвимонте.
Вице-председатель партии радикалов намекнул ей на некое дело о секретных фондах, на что она вполголоса ответила:
– Не знаю и не считаю. Все мое состояние отдано на службу Франции. Если наступит день, когда оно будет истрачено, я вам об этом скажу.
Жанна Бласто, на которую, кроме того, что она видела, действовало и принятое незадолго до этого спиртное, готова была разрыдаться. От вида Санциани, стоявшей огромным, закутанным в черные кружева монументом в музее усопших и управлявшей уже свершившимися судьбами, становилось как-то не по себе. Привыкшая иметь дело с людьми, совершающими странные поступки, и живущая в неясном мире образов, Жанна во время первого свидания не поняла, в каком состоянии была ее подруга. Отметила только некоторые провалы памяти, которые тут же списала на старость, разорение, несчастья в жизни. А фразы вроде: «Это мы даем людям умереть» – ее вовсе не удивили. Лукреция всю жизнь высказывала уверенным голосом подобные странные сентенции, свои толкования неизведанного, которые являлись результатом необъяснимых логических размышлений. В прошлый раз она не видела подругу в таком состоянии, в каком та была сейчас.
Она несколько раз порывалась остановить ее, вернуть в реальный мир:
– Лукреция, дорогая, умоляю, выслушай меня…
Но Вольф жестом делал ей знак замолчать. Он, казалось, был чрезвычайно заинтересован увиденным, сморщил лоб и часто потирал росшие из ушей пучки волос…
Лукреция выпрямилась и, указывая на только что вошедшую в комнату тень, воскликнула:
– А!
Она сделала такой правдоподобный жест, чтобы погладить эту увешанную орденами грудь, что всем присутствовавшим в комнате людям на мгновение показалось, будто они видят перед собой этого авиатора, чьи портреты восхищали их в молодости и который, став во время войны национальным героем, после окончания боев опустился до наркотиков и начал выписывать необеспеченные чеки.
Вдруг Санциани смолкла. Лицо ее обмякло, блеск воспоминаний как-то сразу угас. Она стала похожей на столетнюю старуху. Какую же неудачу потерпела она в своих галлюцинациях? Ведь Италия вступила в войну, и война была выиграна. Не Нойдекер ли был ее поражением?
– Как ужасно то, что я только что увидела, – сказала она, закрыв лицо ладонями. – Я увидела себя старой в нелепой комнате с тобой, Мадлен, и с вами, Лартуа, и вы утешаете меня… успокаиваете, чтобы я не волновалась… о чем… о том, что жила? У меня иногда бывают вот такие молниеносные предчувствия. Так я увидела мертвой мою мать за десять лет до ее смерти. Я увидела ее воочию, совсем рядом. И спустя десять лет я узнавала мебель, кровать, маску, которые раньше не видела… Думаю, у меня нервы на пределе. Когда со мной такое случается, начинаются какие-то мистические явления. Мы ничего не знаем, и временами неизвестное является мне, но так внезапно. И мгновенно исчезает!
– Не позволите ли осмотреть вас, любезная? – спросил Вольф.
– Что ж, пожалуй. Пойдемте в соседнюю комнату, – ответила Санциани, направляясь к кровати. – Мадлен, ты можешь остаться, у меня от тебя секретов нет.
– О, умоляю тебя, перестань говорить о маме! – вскричала Жанна Бласто, находясь на грани истерики.
И забилась в рыданиях.
Глава XV
Кармела больше уже и не старалась понять. Спать ей тоже не хотелось. Время как бы стало бесконечным. Временами перед ее усталыми глазами коридор куда-то уплывал, а когда она поднимала веки, то с удивлением видела перед собой все тот же коридор отеля, все те же двери, все ту же покрытую эмалью табличку с цифрой 57.
Какая-то изможденная женщина рыдала при свете голой лампочки, а секунду спустя появлялась она же, но уже подпрыгивающая и улыбающаяся, вся какая-то светящаяся от радости. Вокруг нее опустились на пол замки и леса из тюля. Она сделала пируэт… второй… пятый… шестой пируэт в прыжке, пройдя по всей сцене, и вернулась в центр. Став на кончик носка, она начала крутиться на одном месте, да так быстро и долго, что от этого захватывало дух. И весь зал – мужчины во фраках и женщины, сверкающие драгоценными украшениями, вскочили со своих мест и начали хлопать и кричать от восторга. И Кармела делала как они, перегнувшись над перилами самого высокого балкончика, но визжать она не посмела, посчитав, что дикие крики имели право издавать только люди очень богатые, благородные, образованные, те, кто заполнял партер и ложи театра. А потом на фоне декораций появился чернявый коротышка. Он тоже подпрыгнул, и раньше, чем он опустился на пол, зал снова принялся хлопать и кричать. Из туманного парка появились девушки, одетые так, как когда-то одевались синьоры. Хотя узкие короткие одежды девушек не могли скрыть явно женских форм, они стали бегать и метаться по сцене… Вернулась высокая женщина в сопровождении того человека; он подпрыгивал сам, приподнимал женщину, опрокидывал ее, бесчувственную, сжимая в объятиях; ноги молодой женщины при этом продолжали рассекать воздух, и делала она это томно, в такт движениям смычков оркестра. И было непонятно, являлись ли эти движения музыкальными или же были эротическими; удар литавр вновь подкидывал ее в воздух. Почему же эти люди не пели? Ведь они явно играли историю любви!