Сладострастие бытия
Шрифт:
Потом продолжает, мне в самое ухо:
– Их двести пятьдесят в поезде. Все до Марселя. И столько же прибывает в Ниццу и Канны. Вот, взгляните.
Пьер показывает их мне. Брюки-гольф, дорожное пальто, солидные чемоданы; четверо в соседнем купе, трое в следующем. И полно в коридорах… Гестапо… Гестапо… Гестапо… Эта падаль повсюду. Меня охватывает невыносимое ощущение, будто меня вываляли в грязи. Ручки дверей испачканы. Испачкан даже стук колес под вагоном. И я снова слышу внутри себя вой сирены ненависти.
Все это время Пьер улыбается. Он работает над уничтожением
На первой же остановке Пьер меняет вагон.
Я вновь занял место в купе. Агент гестапо садится напротив. Время от времени поглядывает на меня. Начинаю задаваться вопросом, не следит ли он за мной. Потом, выходя из вокзала, я обернусь, чтобы посмотреть, не идет ли кто сзади…
Другие свободные места заняты немецкими офицерами и девушкой.
Вид немецких офицеров теперь мне кажется более приемлемым. Они, по крайней мере, в мундирах; глядя на них, ты знаешь, что смотришь на врага.
Через какое-то время замечаю, что они не сводят глаз с девушки. Та изо всех сил старается избегать их взглядов, ее ноги слегка подобраны под сиденье.
Наконец один из двух немцев решается и спрашивает с таким тяжелым акцентом, что извращает каждое слово:
– Вы, мадемуазель… знать… где танцевать… развлечься… Монпелье?
Девушка становится пунцовой, смотрит в пол и не отвечает.
Тогда второй немецкий офицер говорит на безупречном французском, чуть иронично:
– Мадемуазель, этот офицер только что к вам обратился. Быть может, вы не поняли. Он хочет вас спросить, не знаете ли вы в Монпелье какой-нибудь танцевальный зал.
Девушка отворачивает голову, отворачивается всем телом, комкая полу своего пальто. На ее неловкость, на ее бессильный гнев тяжело смотреть. Ответит ли она, да и что она может ответить! Вдруг, резко вскочив, она отвечает немцу, глядя ему прямо в лицо:
– В Монпелье не знаю, но, кажется, есть один отличный в Сталинграде!
Агент гестапо напротив улыбается мне.
Коридоры первого забиты старшими немецкими офицерами. Добравшись до вагона, в котором мне предстоит закончить свою поездку, наталкиваюсь на знакомый силуэт. В другое время я сказал бы, что это день встреч. Но за последние два года на железной дороге побывали все. Никогда еще не разъезжали так много и так плохо. В этой разрубленной, разбросанной Франции по малейшему делу мотаются из Тулузы в Лион или из Ниццы в Марсель, как вчера ездили с площади Согласия в Пасси или с Елисейских Полей в Сен-Жермен-де-Пре.
Мой новый собеседник, мужчина лет сорока, очень высокий, с уверенным взглядом из-под очков в толстой черепаховой оправе, – один из первых инженеров Франции, а быть может, и Европы. За несколько лет он сделал поразительную карьеру. Строит плотины, воздвигает мосты. Я им восхищаюсь, и он это знает.
– Еду в Швейцарию, – говорит он мне. – Рабочая поездка… Надо
– Но граница со вчерашнего дня закрыта. Перейти можно только по пропуску, выданному непосредственно Лавалем.
– О! Там видно будет. Я договорюсь. Все равно проеду.
Его спокойная уверенность меня удивляет. О чем нам сегодня беседовать, если не о событиях в Северной Африке?
– О! Вы же знаете, – обращается он ко мне, – я политикой не занимаюсь. Это дело правительства.
Он уклоняется от ответа. Взвешивает каждое слово, словно боится, как бы не передали, дескать, «он сказал». Может, остерегается меня? Или же делает уступку?.. Англо-американская победа. Да, очевидно… Возможно, мы оставим часть наших колоний. Не сейчас, во всяком случае… Движение де Голля, движение Жиро, очень хорошо, очень героически. Все же это за пределами Франции… Организации Сопротивления, которые у всех на слуху… Это тревожит – из-за будущего…
Немного режет слух. У него нет привычки говорить, чтобы ничего не сказать.
– При нынешнем состоянии Франции, – продолжает он, – лучшее, на что мы можем надеяться, – это истощение наличных сил. Немцы еще очень организованны. И их концепция Европы в некотором смысле довольно оправданна. Победившая Россия – это открытая дверь для революции. Не стоит слишком часто менять победителей.
Я не хочу понимать, я еще надеюсь, что ошибся. Какими бы ни были его идеи, этот человек, которого я уважаю, не может не разделять боль, которую сегодня испытывает вся Франция, когда нарушено перемирие, когда захвачены территории, целых шесть веков не знавшие чужеземного присутствия… Мне кажется, что мы сойдемся в своем возмущении.
– Видеть, как массированно прибывает эта оккупационная армия… – говорю я ему.
Мой собеседник нервно пожимает плечами, словно я изрек непростительную глупость, и отвечает мне безапелляционным тоном:
– Но это вовсе не оккупационная армия, а действующая!
На сей раз, несмотря на всю свою благожелательность, я понял. Понял, что знаю отныне, какого рода личности держат рычаги управления, дергают за ниточки, манипулируя легковерными, боязливыми и глупыми. Знаю, кто рассылает по всей стране множеству честных, но слабых людей – маленькому пенсионеру, дрожащей продавщице галантереи – готовые фразы и страх революции, как рассылают фотографии Петена и боны «Национальной помощи».
«Пусть действует правительство» станет «Доверимся Петену, он старый лис». «Истощение наличных сил» будет означать: «Давайте надеяться, что последний русский убьет последнего немца».
Эти важные особы очень немногочисленны; их образчик – перед моими глазами. Я знаю теперь, что у этого человека в паспорте подпись Лаваля. А быть может, и немецкая подпись. Что он собирается делать в Швейцарии? Чьи сложные интересы представляет? На чьей стороне играет в игре, затеянной захватчиками? Я этого не знаю. Но чувствую одно из самых мучительных движений души: исчезновение в несколько секунд уважения и доверия… И лицо, на которое мне прежде нравилось смотреть, превращается в пустыню…