Сладострастный монах
Шрифт:
Поскольку я придумала выдать матушку замуж за моего любовника, мне и пришлось находить способ беспрепятственно видеться с ним. Для этого я делала вид, будто все больше упражняюсь в благочестии. Я велела никому не беспокоить меня во время молитвы. Вскоре все домашние приучились не стучаться ко мне, ежели в двери снаружи не торчал ключ. Верланд, в свою очередь, заставил матушку поверить, что он не столь усерден и ревностен, как она предполагала, и под предлогом неотложных дел уходил ко мне.
Радости наши, дети ограничений и тайных уловок, не уменьшились и после года обоюдного блаженства.
Однажды я повстречала молоденькую девушку, с которой познакомилась раньше в городе. Мы обменялись приветствиями, и я спросила, что она сейчас делает. Девушка ответила, что ищет работу. Тогда я наняла ее к нам в дом горничной.
Отец Сатурнен, видно, от тебя мне ничего не скрыть. Должна сказать тебе, что этой так называемой горничной был не кто иной, как Мартен. Помнишь юного клирика, о котором тебе сказывала Сюзон, излагая мою историю?
Я не виделась с ним с тех пор, как его прогнали из монастыря. Красота его нисколько не померкла. Для всех он был хорошенькой девушкой, но я-то знала, что он — самец необычайных достоинств.
Я не скрыла от него свою связь с Верландом. Мартен был так рад вновь насладиться мною, что не возражал против того, чтобы я делила свои милости между ним и другим мужчиной. Я со своей стороны была довольна его послушанием и, не отдавая предпочтение ни тому, ни другому, днем встречалась с Верландом, а ночью — с Мартеном. Таким образом, дни мои проходили в безмятежных удовольствиях, а ночи — в истинном сладострастии. Редкая женщина испытывала когда-либо такие восторги, какие довелось испытать мне. Но наслаждение отличается тем, что оно не может длиться очень долго, и утрата — необходимая цена, которую мы платим за обладание.
Как я уже сказала, Мартен легко сходил за миловидную девушку, когда надевал женское платье. А Верланд, будь он проклят, неверный! Хотя я не должна называть его неверным, ибо сама виновата в том же. Он начал бросать неравнодушные взгляды на привлекательную горничную, и вскоре дни мои стали пусты. По ночам я получала свою долю удовольствий, а в дневные часы Верланд проявлял ко мне полное равнодушие. Напрасно я пыталась возбудить его страсть — он все больше заглядывался на Мартена. Однако Верланд был хитер. Ему удалось заставить меня поверить в причину, которой он объяснял свое равнодушие. Улыбки, поцелуя, нежной ласки оказывалось достаточно, чтобы я прекращала ворчать на него. Он уверял меня, что для восстановления сил совершенно необходимо время от времени устраивать день отдыха. Я соглашалась, и тогда его место к моему полному удовлетворению занимал Мартен.
Вчера — ах, этот день я всегда буду вспоминать с отвращением — Верланд как раз устроил себе передышку. Купидон свидетель, как я лежала у себя в спальне с обнаженной грудью и широко разведенными ногами, ожидая, когда Мартен вновь обретет силу. Обнаженный, он ласкал мои груди и прижимался своими бедрами к моим. По его прикосновениям и глазам я поняла, что желание его возрождается. И надо же так случиться, что именно в эту минуту в комнату вошел Верланд и
«Моника, — сказал он, — я не виню тебя. Тешься, сколько угодно, но поделись наслаждениями с другими. Я влюбился в Жавотту (это имя, которое принял Мартен), и, думаю, у меня достанет сил удовлетворить вас обеих».
Тут он попытался поцеловать Мартена. Он вырвал его из моих объятий, притянул к себе, возложил на него свои руки и не нашел того, что ожидал найти. Не выпуская Мартена, он бросил на меня полный негодования взгляд, но не посмел излить на меня свой гнев и тогда обрушился на безвинного. Любовь его обратилась в ярость, и он начал немилосердно избивать Мартена кулаками.
Бросившись между ними, я целовала Верланда и плакала:
«Остановись! Он совсем еще юноша, и если ты и правда любишь меня, то пощади его. Сжалься над его слабостью и моими слезами».
Верланд прекратил избиение, но тут Мартен, успевший прийти в себя, разгневался в свою очередь. Он выхватил у Верланда его шпагу и сделал выпад. Увидев это, я бежала из дому, и вот я здесь.
Закончив свой рассказ, Моника разразилась рыданиями.
— Увы мне, что теперь со мною станется? — всхлипывала она.
— Перестань плакать, — успокаивал я ее. — Если тебя мучит утрата наслаждений, я с лихвой возмещу эту потерю.
Понимая, что долее держать ее у себя в келье невозможно, я решил, что лучшим выходом будет препроводить ее в купальню. Не вдаваясь в подробности, я заверил ее, что все прошлые наслаждения померкнут в сравнении с теми, что она будет иметь, став отшельницей в купальне. Подобное уединение словно нарочно придумано для женщин с таким темпераментом.
— Дорогой друг, — сказала она, обнимая меня, — прошу, не покидай меня. Скажи, что я могу оставаться с тобою. Твое решение определит мою судьбу. Если я тебя потеряю, то остаток дней моих буду несчастной.
Я заверил ее, что мы никогда не разлучимся. Затем, в ответ на ее робкую просьбу, я обещал узнать, что сталось с ее любовниками, и ушел, рассчитывая вернуться без промедления.
Расспросив всех, кто мог что-либо знать об этом происшествии, я тем не менее не выяснил ровным счетом ничего. Очевидно, ссора утихла с исчезновением Моники, и двое соперников сочли за лучшее примириться. Возвратившись в монастырь, дабы рассказать это моей святоше, я был остановлен слугой, который протянул мне записку и кошелек с изрядным количеством денег.
Я развернул записку и прочитал нижеследующее:
«Тебя обнаружили. Члены капитула давно подозревали тебя, а сегодня они открыли дверь твоей комнаты. Там нашли сокровище, коим ты не пожелал делиться с братьями-монахами. Ее увели в купальню. Беги! Тебе хорошо известно, на какие страшные дела способен наш орден. Спасай свою жизнь! Брат Андре».
Даже удар грома над головою не мог бы ошеломить меня сильнее, нежели прочтение этой записки. Я понял, что все потеряно. Куда мне было бежать? Как мог я спастись от их мщения? Вдруг в оцепенении своем я подумал о доме Амбруаза. Это было бы самым безопасным убежищем. Я решил отправиться туда.