Сласти и страсти, или Забавы новобрачных
Шрифт:
Решаем, раз уж мы без детей или мужей, значит, должны оттянуться по полной и выпить, как надо. Плюс к тому, девчонки убеждены, что малость хмельной удали поможет мне в вождении за нос, какое я собираюсь испробовать нынче вечером, только для этого им еще надо заказать мне ее. Несколько минут спустя к нашему столику подходит официантка, и Клэр с Лиз заказывают себе еще по пиву.
– А мне любого размера «Хмельную удаль», какая есть у вас в наличии, – говорю я с улыбочкой.
– Простите, чего?
– Не знаю. Подружки велели мне заказать это. У вас что, этого нет? Может, это новинка какая.
Лиз
– Просто принесите ей напиток с наивысшим содержанием алкоголя, какой у вас только имеется.
Клэр со смешком выстукивает что-то на клавиатуре своего сотового.
– Ты что делаешь? Выкладываешь это в Фейсбуке? Не смей! Откуда, по-твоему, мне было знать, что это не сорт пива? – недовольно ворчу я.
– Если разобраться, идея неплохая. Надо подумать, может ли мой магазин выйти на рынок с собственным сортом пива. «Хмельная удаль» помогает уложить мужиков на века. – Клэр смеется и опускает сотовый обратно в сумочку.
Возвращается официантка с пивом для девчонок и стопариком, наполненным какой-то розоватой жидкостью, для меня.
– Это что? – спрашиваю ее.
– Это «Чистогон» [12] с капелькой вишневого сока, – поясняет та, прежде чем умчаться к другому столику.
– Уууух, «Чистогон». Звучит миленько, – говорю. И опрокидываю стопарик.
Тут же начинаю кашлять и задыхаться, размахивая ладонью у раскрытого рта.
– ГОРЮ! О БОЖЕ МОЙ, ВСЕ ГОРИТ! – пытаюсь выкрикнуть хриплым голосом, в котором словно пожар полыхает.
12
Напиток, названный здесь «Чистогоном», в 1979 году был зарегистрирован в Книге рекордов Гиннесса как самый крепкий (до 95 градусов) ликер в мире. В США его не пьют в чистом виде (а в некоторых штатах и не разрешают продавать), он входит в состав многочисленных коктейлей.
– На, запей, – говорит Клэр, пододвигая мне через стол свою кружку пива.
Я ее всю опоражниваю в три больших глотка и бухаю кружкой об стол.
– Ну что ж, вполне уверена, что на вечер хмельной удали хватит с избытком, – со смехом говорит Лиз.
7. «Води за нос, пока сама не поведешься»
– Ты с ума спятил, пшеничные хлебцы! Ты чем ребенка кормишь? – спрашивает Джим, поднося ко мне Билли, которого он держит на вытянутой руке, скорчив брезгливую рожу. – От него воняет, будто он слопал дохлую собаку, покрытую блевотиной и йогуртом, а потом все это высрал.
Сажает Билли ко мне на колени, и стоит мне учуять запах, как тошнота застревает в горле и мне приходится сдержать дыхание.
– Дженни на прошлой неделе перестала грудью кормить и перевела его на молочную смесь и кашу. Может, от этого.
Картер трясет головой:
– Так ни от молочной смеси, ни от каши не воняет. Тут несет, как от прелых яиц, покрытых швейцарским сыром.
Ставлю Билли на пол у своих ног и отступаю от него, чтоб продохнуть.
– Иисусе, в натуре, погано. Как он лыбится-то? Что, свое не пахнет? Если б я обделался чем-то с таким же запахом, то
– Ну да, по крайности, что бы то ни было, оно теперь не внутри у него. Представьте, что за бардак у него в желудке был. Ему небось типа «Слава тебе, едрено боже, что это дерьмо из меня вышло». Буквально, – говорит Джим и отступает на несколько гигантских шагов.
Неожиданно пять маленьких девочек принимаются вопить, будто их убивают, и их вопли несутся из детской игровой комнаты в задней части дома, а в гостиную влетает ухмыляющийся Гэвин.
– Ты что наделал? – обращается к нему Картер, пока я роюсь в ящике для подгузников в поисках противогаза и резиновых перчаток.
– Ничего, – отвечает Гэвин и плюхается на диван. – Кто бзднул? Тут воняет.
Мы все указываем на младенца. Из игровой комнаты по-прежнему несутся крики и плач, только в данный момент нас больше занимает то, как бы от вони, распространяемой моим сыном, на стенах краска не стала лупиться.
Вероника врывается в гостиную, держа в руке обезглавленную голую Барби. За ней шестилетняя София, дочь Картера, и три дочки Джима: Шарлотт, которой тоже шесть, Эйва, пяти лет, и трехлетняя Молли. У всех заплаканные щеки и полны руки голых безголовых Барби.
– ГЭВИН СТАЩИЛ ОДЕЖДУ СО ВСЕХ НАШИХ КУКОЛ И ОТОРВАЛ ИМ ГОЛОВЫ! – визжит Шарлотт.
– Моя куколка без головки! – рыдает Эйва.
– Он на моей Барби сисечки нарисовал! – кричит София, размахивая торсом своей разрисованной Барби перед нашими лицами.
– Слышь, а эти смотрятся вполне-вполне. Отличное место для сосков выбрал, – говорю я Гэвину.
– А у этой почему большое красное пятно посреди груди и голова обрита? – спрашивает Джим, выхватывая единственную куклу с уцелевшей головой, которую баюкает трехлетняя Молли.
– У нее третий сосок, потому что ее похитили инопланетяне, которые проводили над ней опыты. Остальные Барби объявили ей бойкот и остригли у нее все волосы, когда она спала, – разъясняет Гэвин.
Вопли пяти девчонок становятся еще громче, все мы морщимся от силы издаваемого ими звука.
– О боже мой, пусть они замолкнут! – молит Картер.
– ДЕВЧОНКИ! Стихли! – кричит Джим в попытке быть услышанным. Он живет в доме с тремя девочками и женой, так что стал вполне специалистом по испытаниям и невзгодам от дамского пола. Но, похоже, даже он диву дается на поднятый девочками шум.
А те принимаются плакать еще сильнее, потому как решили, будто Джим на них кричит: распустили сопли, в корчах забились и ножками за милую душу затопали.
– Нет, нет, не надо! Пожалуйста, перестаньте плакать! – молит их Картер и становится на колени, чтоб быть с девчонками лицом к лицу.
– Я ХОЧУ К МАМОЧКЕ! – орет Вероника.
И тут начинается тягомотина на полчаса из всех пяти девчачьих горлышек: «Я ХОЧУ К МАМОЧКЕ».
Нам западло позвонить женам и признаться им, что мы не представляем себе, как разрулить ситуацию. Вместо этого Картер звонит собственной маме. Та советует ему подкупить девочек конфетками. Ровно через шесть секунд после того, как он вешает трубку, у каждой из девочек в руке по сосунчику и улыбка на лице, а сами они отправляются обратно в детскую играть в «Принцесский парад безголовых Барби».