Слава Перуну!
Шрифт:
Наверно, поэтому он даже не понял, что заиграл – будто гудок сам пел в лад гуслям наставника.
…когда ж старый мир в пламени сгинет, чтоб обновиться, и вновь поднимутся из бездн неведомых луга зелёные, сойдутся в них помолодевшие, сквозь смерть прошедшие Боги Бессмертные – о чем припомнят, о чем речь будет их?
Припомнят Вечные деянья Доблести, припомнят тех Они, кто не добычи ждал, а Чести с Славою…
Верещага поднял злые заплаканные
И увидел.
Прогоревшие, проколотые, прорубленные прорехи превращались в шитые золотом и серебром узоры. А чёрная кровь, что пропитала недавнюю рвань, становилась багрянцем.
Он поднял изумлённые глаза на лицо стиравшей. Лицо это не было ни старым, ни юным, время текло мимо него, будто туман – вечным было это лицо. И Вольгость Верещага с изумлением увидел на этом лице чуть тронувшую его, будто заря краешек серого предрассветного неба – улыбку.
Грустную. Добрую. И – как ни дико такое помыслить – благодарную.
А потом он понял, что и впрямь смотрит в небо. В серое рассветное небо, тронутое по краю нарождающейся зарёй, в котором, будто слезинки, мерцали последние тающие звёзды.
Вольгость обнял гудок со смыком, прижал их к груди и опустился на корточки, трясясь мелкой дрожью. Лицо было мокрым-мокро, будто под ливнем стоял, да и на спине намокшая от холодного пота рубаха липла к телу. В штанах сухо, и то хлеб, подумалось Верещаге, пока он тщетно пытался унять дрожь…
Чувствовал он себя сейчас – не то как на утро после посвящения, не то как в тот день, когда отрок Вольжек, не доросший не только до прозвища Верещаги, но и до полного имени, впервые взял в битве людскую жизнь. Голова не просто кружилась – вертелась в таких направлениях, о которых Верещага и не подозревал. Между ушей будто гудел огромный колокол.
И за всем тем не чувствовал себя Вольгость Верещага ни усталым, ни хворым – напротив, полным сил и… и удивительно чистым. Как после бани.
И мир вокруг тоже казался удивительно чистым.
Будто это его, мир этот, выстирала в реке, снова ставшей Днепром, Портомойница.
А Вольгостя Верещагу ещё и вальком отлупила и выжала насухо. Для полной, значит, надёжности.
Рука волхва легла на плечо – и лихорадочная дрожь наконец унялась.
– Пойдём, – сказал наставник и поддержал Вольгостя за локоть, помогая подняться на ноги.
Несколько шагов – гусляр с учеником оказались на удивление далеко от воза – Вольгость Верещага прошёл молча и только у самой телеги подал голос, обращаясь к укрытой косматой безрукавкою спине впереди:
– Вещий…
Спина выжидающе замерла.
– А вот то… ну, то, что там… в реке… оно – оно обязательно сбудется? Именно так? – И торопливо добавил: – Я знаю, я понял, что это… это не так важно… Но всё-таки?
Боян повернул голову к ученику, поглядел размытым заботой взглядом.
– Никто не знает, юнак.
Верещага покатал этот ответ в голове, как мальчишка во рту – медовую сосучку. А потом вдруг решился спросить ещё кое-что, давно волновавшее дружинников государя Святослава:
– Вещий, а вот ещё что хочу спросить… шрамы у тебя на черепе – они откуда?
Наставник развернулся к нему и уставился в лицо, прикусив левый ус и приподняв правую бровь. Почесал, приподняв колпак, одну из помянутых звездчатых меток среди седой щетины.
– Да вот видишь ли, юнак, я в юности своему наставнику задавал много глупых вопросов. А он меня за каждый – посохом по голове. Вот и осталось на память. А тебе сейчас ещё запрягать вола. И не забудь откопать свою цаплю – надеюсь, она только запеклась, а не сгорела.
Вольгость Верещага едва удержался от непочтительного хмыкания – но вместо этого принялся расковыривать спёкшуюся землю над птичьей тушкой.
Печенегов они встретили через день.
Глава IX
Рогволод из Полотеска
Из всех славянских народов, что живут промеж Варяжским и Русским морями, кривичи самый многолюдный. Есть кривичи плесковские, далеко на полуночи, по ту сторону Оковского бора. Есть смоляне, что живут у самого этого бора, дробясь на множество племен поменьше – великие вержавляне, мирятичи, басея, дешняне, воторовичи и прочие. От Смоленска владения кривичей уходят далеко встречь солнца до мерянских земель и Неро-озера, до городов Ростова и Галича.
А есть полочане, что сидят по Полоте и Двине. Владения их выходят к самому Варяжскому морю, по которому ходит на ладьях, торгуя, воюя и разбойничая, множество всякого люда – и сами владетели его, давшие волнам своё имя, варяги из Старгарда, Руйи и Волына, и, кроме них, корсь, пруссы, чудь белоглазая, свеи и дони. В городе на Полоте-реке совсем иная жизнь, не та, что у плесковичей с ростовчанами, врубающихся в дикие дебри да отбивающихся от лесных разбойников, или у смолян, сидящих на торговых перепутьях, вдали от сильных врагов, когда по всем границам – люди, говорящие если не на твоем же, то уж точно на внятном языке.
Наутро выпал первый снег. Пушистый, чистый, он сыпался на леса, на поля, на рубленые стены Смоленска, лежавшие поверх земляных валов, на тесовые кровли его башен, на защищавший посад частокол. На копья и шлемы воинов, стоящих на стенах, воинов, обступивших эти стены, и воинов третьей рати, ранним утром, под пение рогов, посыпавшейся из леса, лишь немного отстав от брызнувших между деревьев, как сок ягодный между пальцев сжимающегося кулака, литовских разъездов. Со стен радостно орали, махали прапорами на копьях. Два больших войска молчали. Говорили только рога, длинные трубы да сигнальные бубны – да ноги, гулко топчущие землю и хрустящие первым снежком.