Славка с улицы Герцена
Шрифт:
Теперь я думаю иногда, что войну отец встретил даже с облегчением. Быть солдатом не в пример легче. чем без вины виноватым «врагом народа».
А море отец увидел, судя по всему. лишь в сорок четвертом, когда фронт придвинулся к Балтике…
– Мама, ну ты же не туда смотришь! Вон там они! – Голосок Олешека был звонок и нетерпелив. – Пошли!
Я глянул туда, куда Олешек тянул мать.
Вблизи от нас, на самом краю лётного поля, в траве. похожей на нашу овсяницу, стояли два самолетика. Ну, как игрушки. Спортивные
Мать с Олешеком подошли к самой кромке травы. Я тоже – шагах в пяти от них.
– Мама, они настоящие?
– Конечно!
– А может, это детские?
– Н-не знаю. Разве такие бывают?
– Бывают, я читал. В Америке. Там один мальчик летал на самолете, он сын фермера.
– Но все равно это был не специально детский самолет. Мальчик научился летать на взрослом.
– Хорошо ему. – выдохнул Олешек.
– Видимо, он очень старательно учился, – с назидательной ноткой сказала мама. – Без этого нельзя.
– Бывает, что и можно. Сразу…
– Выдумщик.
– Ничего не выдумщик! Помнишь кино? Про мальчика Дэви!
– Не помню…
– Показывали по телевизору. Папа этого мальчика был летчик и подводный снимальщик. С кинокамерой. Он снимал акул под водой здесь, в Африке. И его акулы изранили всего. И Дэви сам управлял самолетом, чтобы долететь домой и спасти папу…
Я тоже помнил этот старый фильм. «Последний дюйм». Пески на побережье Красного моря, синяя глубина с волшебной пестротой рыбьих стай. Акулы, кровь. Отчаяние мальчишки, боль отца. Равнодушная громкая песня – бред раненого летчика: «Тяжелым басом гремит фугас…» И ее припев – крик безысходного одиночества: “Какое мне дело до всех до вас, а вам до меня…» И как живой ручеек – песенка Дэви о маленьком тюлене. О том, что никто не может быть один, не должен… И детское, сквозь слезы, но настоящее, высокой пробы, мужество мальчика…
Им повезло, они остались рядом: израненный, замотанный жизнью, но не сломленный летчик и его десятилетний Дэви.
А меня с отцом после войны судьба развела. И самыми теплыми остались наиболее ранние воспоминания – когда мы жили вместе. Отрывочные, иногда похожие на сон и все равно… самые родные, что ли.
Солнце сквозь пиджак ощутимо пригревало плечи, но с севера по-прежнему тянул зябкий, совсем не африканский ветерок. Трава, в которой стояли самолетики, была подсохшая и шелестела звонко, как созревший овёс.
И конечно, я вспомнил овес на краю поля в раннем-раннем детстве. И самолетик, который бесшумно опустился из вечернего закатного неба и побежал, мелькая за метелками овса. Далекий и потому маленький.
– Папа, он настоящий?
– Конечно, сынок.
Не верилось мне. Человек в такой самолетик не влезет. Поместится, пожалуй. только мой тряпичный зайчишка, которого зовут просто Заяц.
– Папа, в нем зайцы летают?
– Почему зайцы, мой маленький?
Ох
– Ну. зайцы…
Папа засмеялся, взял меня на руки.
Как я догадываюсь, в тот день мы гуляли на городом и оказались недалеко от аэродрома – он лежал за овсяным полем. И я тогда впервые увидел, как самолет садится землю.
– Папа, он сложил крылышки?
– Как сложил?
– Как воробушек…
– Нет, самолеты крылья не складывают, они ведь не птички.
– А почему их нету?
Самолет был виден в профиль, и мне капалось, что крылья исчезли.
– Потому что ты смотришь сбоку Когда полетит, увидишь опять.
Но самолет не полетел. Время было позднее. И тихо было, только овес все шелестел.
– Спать будет, – решил я про самолет.
– Нам тоже спать пора, – отозвался папа.
Я сидел у него на руках и своей щекой касался его слегка колючей щеки.
– Поехали домой, – выдохнул он.
Горел чистый розово-желтый закат, над ним висел едва различимый тоненький месяц. Мы повернулись к закату и месяцу спиной, и отец понес меня к городу. Дорога была не близкая.
Я не помню этой дороги, но осталось ощущение тихой печали. И после, вспоминая тот вечер, я понял, откуда эта печаль.
Год был, без сомненья, сорок первый. Ведь я тогда вёл с отцом вполне связную беседу. Летом сорокового, когда не было мне двух лет, едва ли я способен был к таким сознательным разговорам… Кроме того. судя по спелому шелесту овса, стоял конец июля или август. Значит, уже шла война. И отец понимал, что недолго ему оставаться дома. Наверно, оттого я и чувствовал в нем особую, горькую ласку…
Впрочем, отца взяли в армию не скоро.
Сначала я думал, что он ушел осенью. Потому что отчетливо помню: отец вышел из дома и прошагал мимо окна в своем черном демисезонном пальто и серой кепке – чуть сутулый, одинокий. И кто-то в комнате сказал, что «папа пошел на войну».
Но это был, очевидно, очередной предварительный вызов и военкомат. Ведь не пошел бы отец на сборный пункт без провожатых!
Старшая сестра потом рассказывала, что «по-настоящему» взяли отца третьего января.
В ночь на третье в пединституте, где работал отец, был новогодний вечер. Кажется, до праздников ли было в то горькое время? Но и тогда люди веселились. Тем более что немцев недавно разгромили под Москвой и все жили с радостной надеждой, что наше наступление теперь неудержимой лавиной покатится до самого Берлина.
Мама попросила у соседки нарядное черное платье с бисером, и морозным похрустывающим вечером они с отцом пошли на праздник.
А ночью, когда их не было дома, принесли повестку: утром явиться с вещами. Сестра расписалась на корешке и долго плакала. Потом уснула, оставив повестку на столе.
Говорят, я проснулся, когда отец перед уходом поцеловал меня, и сонно спросил:
– Ты, папа, на фронт, да? – И опять уютно устроился на подушке.
Но это – по рассказам старших. А сам я этого не помню.