Славная Мойка — священный Байкал
Шрифт:
— Мить, проснись, — сказал папа. — Подлетаем.
Иллюминатор был уже совсем желтым. Мы летели ниже облаков, и папины слова я еле слышал — заложило уши.
— Пристегните, пожалуйста, привязные ремни, — сказали по трансляции.
— Я думал, тебе нравится на самолетах летать, — сказал папа.
— А мне и нравится.
— Что же у тебя рожа такая злая?
— Немытая просто, — сказал я.
— То-то… На Байкал прилетаем, а для тебя словно наказание.
— Где Байкал? — я глянул в иллюминатор.
— Не торопись, — вдруг сказал сосед. — До Байкала от аэродрома еще семьдесят километров.
— Кстати,
— А как же тот? — сказал я. — От которого дядя Сережа письмо получил? Мы же к нему…
Не мог же я сказать — ну его, твоего Ивана Михайловича, у меня и так одно ухо еле держится и синяки, наверно, есть на заду, хоть никто этого и не знает. Кроме Томашевской. Она, наверно, догадывается, потому что у самой… До меня только сейчас дошло. Нет, я ему такого не прощу… Я ему катер утоплю. С ним самим. Девчонок бить, силач нашелся!
— Ничего, — сказал папа. — Мы к нему заедем.
— К кому?
— Как к кому? Ты же сам меня только что спросил…
— А-а…
— Ворона кума. Что это ты такой рассеянный?
— Так, — сказал я. — Вспомнил одну вещь.
Тут я посмотрел на Ивана Михайловича, но он на меня не смотрел. Мы уже садились.
Катер
И зачем только папе понадобилось разговаривать с этим Иваном Михайловичем? Разве не видно было по лицу, кто он такой?
По Иркутску мы не побродили, только потом уже, из такси, увидели Ангару. Вот где воды! В Неве, конечно, тоже воды дай бог сколько, но Ангара еще так несется. Водовороты, воронки и струи поверху.
На такси мы втроем поехали вдоль Ангары к Байкалу, и уже скоро в просвете над Ангарой впереди повисли неподвижные розовые и белые облака, но Иван Михайлович сказал, что это не облака, а снежные вершины Хамар-Дабана на другой стороне Байкала.
По обе стороны дороги уже была тайга, мы только иногда выезжали на берег, и берега Ангары, особенно тот, по другую сторону, были все выше, все дичее. Иван Михайлович сказал, что раньше, по тому берегу, у самой воды проходила железная дорога — та, что шла к Владивостоку, а теперь ее спрямили. Здесь же вода из-за иркутской плотины поднялась, и дорога ушла под воду.
— Когда вы должны выйти в рейс? — спросил папа.
— Завтра. Я потому и тороплюсь.
Такси еще раз нырнуло вместе с дорогой в лес, еще раз вынырнуло к берегу, и я увидел вдали ровную темно-синюю воду. Это был Байкал. Но мы еще ехали, ехали, ехали…
Научный институт стоял прямо в том месте, где из Байкала вытекала Ангара.
Мы вышли из такси, папа сказал мне, чтобы я погулял, а сам с Иваном Михайловичем пошел к директору института.
Перед институтом был деревянный причал. К нему нужно было сходить по крутой деревянной лестнице. Я спустился, но до воды с причала было еще не дотянуться. Говорят, она очень холодная. Я разул ногу и, держась за поручни, дотянулся подошвой до воды. И правда, она была холодная, но не такая, как говорят. Мол, как лед она. Ничего не как лед, а такая же, как зимой из кранов течет у нас в Ленинграде. Ничуть не холодней. Интересно, что сейчас мама делает? Завтракает, наверно. А мы-то… Вон куда забрались. У нас во всей Сибири не было
Берега напротив видно не было. Белые вершины продолжали висеть в воздухе, низа этих гор я не мог рассмотреть, кисель какой-то. И не понять — то ли воздух, то ли вода. Вправо, через Ангару, стоял маленький поселок под высоким берегом, оттуда гудели катера и долетали глухие удары — сваи, что ли, заколачивали? Как у нас на Мойке. Зато и горищи же здесь стояли кругом! И все из камня, да не из какого-нибудь сыпучего, а повсюду торчали гранитные бока — красные, коричневые, почти черные.
— Митька! — крикнул папа сверху. — Ты что это разулся?
— Ноги мою.
— Смотри, палец рыбы откусят! — сказал Иван Михайлович.
Еще шутить пытается. Избиватель детей…
Катер уходил на следующий день. Иван Михайлович ушел к себе домой. Мы с папой побродили по берегу, дошли до села Лиственичного, пообедали там в столовой, и уже наступил вечер. Холодно стало. И захотелось в Ленинград. У нас на Мойке сейчас ребята сетками колюшек ловят, теплынь… Может быть, Томашевская уже приехала…
— День сегодня длинный какой-то, — сказал я.
Папа на меня глянул.
— Да ты совсем скис, братец. Пойдем-ка.
Ночевали мы в институтской гостинице. Я сунулся носом в подушку, а дальше ничего не помню.
Снилось мне, что я иду по Мойке с той самой собакой, что сидела две недели в подвале. Собака бежит впереди и все время лает. А мы идем с дядей Тиграном, и он мне говорит, что собака нам покажет, где завал, потому что только что было землетрясение и надо завал взорвать. Если я хочу, он и меня научить может, как надо взрывать. Он говорит, что землетрясение, наверно, у Летнего сада, а я с ним спорю — там трясти нечего.
— Проспишь, Митька, пропустишь, — говорил папа и тряс меня за плечо.
— Что?
— Землетрясение…
— Где?
— А ты прислушайся…
Даже прислушиваться было не нужно. Как только папа отпустил мое плечо, меня тряхнуло без его помощи. Не сильно, но все же я сразу почувствовал. И графин на подоконнике звякнул, и зашуршала штукатурка, и обои треснули.
— Пап, спасаться надо!
— Еще успеем.
— Дом провалится! Знаешь, как в Ташкенте!
— Ну, сравнил.
— Вообще-то неприятно, — сказал я, потому что меня уже подташнивать начинало.
Через открытое окно было слышно: по всему берегу лают собаки. Особенно они заливались после сильных толчков. Прямо выть начинали.
— А который сейчас час?
— Четыре.
Я опять вспомнил маму. Вот бы она перепугалась! Под треск обоев я снова заснул, и не помню уже больше, что мне снилось.
И вот мы уже на катере. Идет погрузка. Мешки, ящики, громадные банки. Мы везем продукты экспедициям, которые разбросаны по всему Байкалу. Папа работает вместе с командой. Я, пожалуй, тоже, но так, чтобы не видел капитан. Он, правда, и не смотрит, засел в своей каюте и не выходит оттуда.