Славная Мойка — священный Байкал

Глинка Михаил Сергеевич

— Да уж ты обрадовался — есть кому на руле стоять… — проворчал Иван Михайлович.

— Так он же прирожденный моряк! — воскликнул боцман. — Скажите, Дмитрий Александрович, если вы идете прямо на юг, где у вас север?

— Сзади, — сказал я.

— Ну, что я говорил! Моряк!

— Погоди, — сказал Иван Михайлович. — Митя еще ничего не рассказал нам о землетрясениях.

— А вы мне не задавали…

— И ты ничего не прочел?

— Вчера одно было, — сказал я. И я посмотрел на папу.

— Вот что, мы сейчас подходим к берегу у Старо-Байкальской дороги, — сказал капитан. — Там

вчера камни с горы от этого землетрясения срывались. Хочешь посмотреть?

Гора висела прямо над катером. На палубе стало сумрачно, хотя еще был день. Катер, тихо пыхтя, подходил к берегу. На берегу, чуть повыше, шла железная дорога. У самой воды стоял человек и махал нам рукой.

И вот мы идем по шпалам старинной железной дороги — сейчас по ней только раз в сутки проходит старый паровозик с четырьмя вагончиками, возит рабочих — прямо как трамвай.

Я несу мешок, в который мы что-то должны положить, когда придем в экспедицию, и бородатый человек в брезентовой куртке рассказывает, как здесь трещало вчера. Мы подходим к старому станционному домику, в котором давно уже никто не живет. Крыша домика проломлена насквозь. Дыра в полкрыши.

— А как там на комбинатах? — спросил бородатый. — Ничего у них не попортило? Радио не получали?

— А землетрясение было не сильное, — сказал Иван Михайлович. — Это у вас тут камешки запрыгали, а вообще-то ничего особенного.

— Ты, Иван, забываешь, что сто лет назад залив на Байкале новый появился, — сказал бородатый. — Не «камешек» упал, не дерево свалилось, а двести квадратных километров ушло под воду. И все после землетрясения.

— Это ж не вчера, это сто лет назад.

— Остряк! — заорал бородатый. — Остряк ты, Иван! Да сто лет для геологии — это даже не вчерашний день, и даже не сегодняшнее утро — это вообще десять минут назад! Ты что полагаешь, что магма за неделю твердеет?

— Что такое магма? — тихо спросил я у папы.

— Это такая раскаленная масса внутри земли.

— А глубоко она?

— По-разному.

— Как же метро?

— Ну, — сказал папа. — Успокойся. Землю все же ковырять можно. Особенно в наших краях.

— А здесь?

— Здесь, конечно, она поближе. Но здесь и кора покрепче.

Я глянул вверх. Склон был почти отвесный, но на нем умудрялись расти деревья, и некоторые из них были расщеплены и вывернуты с корнем. А внизу валялись камни — все в белых пятнах и с острыми краями… Если бы нам тут с мамой и с Томашевской побродить, мы бы, конечно, камешков поднабрали.

О силовом поле

Теперь я стоял на руле законно. Капитанку Ивана Михайловича, правда, больше не трогал, но бинокль надевал на шею сам. И штурвал из рук не отпускал — это ребячество, конечно, отпускать. А если бы рифы? Или встречный корабль?

От Старо-Байкальской дороги мы уже отошли на целые сутки. Мы идем теперь к устью Селенги. На Байкале все еще тихо, штиль. Опять вечереет, и я стою за штурвалом. Папа и Иван Михайлович переговариваются за моей спиной, в полутемной рубке. За эти дни куда-то делся папин характер, не чувствую его. Вот у нас дома, в Ленинграде, входишь в квартиру и уже знаешь — дома папа или его нет. Даже если

он сидит молча за столом, даже если спит. По всему чувствуешь. По голосу мамы, по тому, какие двери открыты или закрыты — по шуму и по тишине. Там, у нас дома, я слышу папу, знаю, чего он хочет, даже когда он об этом и не говорит. А здесь, на катере, — все так же, да не так. Папа говорит, читает, шутит со мной, а я его присутствия почти не чувствую. Я это ему сказал сегодня. Папа посмотрел на меня внимательно и говорит:

— Молодец. Правильно. Мне здесь нравится, но это — не моя жизнь, вот силовое поле и исчезло.

— Какое поле? — спрашиваю.

— Ну, скажем, у магнита есть видимая нами часть — сердечник, а есть невидимая — магнитное силовое поле.

— Кажется, понял, — сказал я. — А вот у Ивана Михайловича это поле есть.

— Еще бы, — сказал папа. — Если у капитана да на собственном судне его не будет, дело труба.

Я хотел было сказать, что у Ивана Михайловича «силовое поле» не только на судне, но воздержался.

Папу мои слова, слава богу, не обидели. Он и сам понимал, что не очень-то тут на месте. Но он ведь был ученым — исследовал и запоминал, и еще сам над собой подтрунивал. А это — хороший способ, я давно заметил. Вот когда драться собираешься, очень трудно на себя со стороны посмотреть, но если только взглянешь, удастся тебе такое, — то как бы драка ни кончилась — ты все равно победитель.

Папа стоял сейчас за моей спиной, разговаривал с Иваном Михайловичем.

— А у вас в Ленинград командировка была?

— Да, считайте, что так. То есть, мне не обязательно было ездить, но поехал. Лет пятнадцать не был.

Помолчали. Только дизель стучал, да полз навстречу темный Байкал.

— Воевал я там, — сказал капитан. — Ораниенбаум, Петергоф. Друзья там лежат. Навещаю.

Папа молчал, и я молчал, слушал, что еще Иван Михайлович скажет.

— У нас батальон морской пехоты был… Ну, и там несколько байкальских. Так и звали — «сибирские матросы»… Человек пять только и уцелело… Шли мы на десантной барже, и — на мину. Вот поверите ли — палуба так прыгнула, что у всех почти, кого из воды вытащили, пяточные кости разбиты, а у некоторых еще и коленные суставы… Фронт движется, а я лежу. С сентября сорок первого по февраль сорок второго — все по госпиталям… Не срастается и все, стоять на ногах не могу. Да… А теперь езжу, навещаю. Редко, правда. Живых растерял, а этих помню.

Вот, оказывается, для чего он бродил там по берегу. А откуда мы с Томашевской могли знать, почему он там ходит?

— А теперь ноги как? — спросил папа.

— Хожу. Медкомиссию обманываю. Пятки-то ничего, срослись, а колени хандрят, валенками спасаюсь. А самое замечательное — в горячем источнике посидеть. У нас маршрут всегда через этот источник…

К источнику мы подошли на следующий день, уже в темноте. Справа по ходу катера вставали черные силуэты похожих на трамплины мысов. В заливе, которым мы двигались, было тихо. Казалось, что мы плывем уже не по воде, а по лесу, прямо над головой у нас вставали черные тени деревьев. Катер мягко ткнулся и слегка вылез носом на берег. Дизель замолк. С берега тянуло какой-то вонью.