Славные ребята

Фор Люси

Пусть даже его поразило это лицо, он все равно чувствовал себя одиноким; ему уже приелось в одиночестве открывать города, пейзажи, даже тени. Ему вдруг почудилось, что Париж ужасно далеко. Тщетно он пытался себя убедить, что самолетом от Катманду до Парижа столько же, сколько от Рима до Парижа — поездом. Математические выкладки не способны рассеять душевного неуюта… Только зря теряешь время, носясь вот так по белому свету. Увидеть что-нибудь всего один раз — это все равно что просеивать песок сквозь сито. Хорошо еще, если, по счастью, застрянет камешек. Вот и все, что остается от утомительнейших путешествий. И никогда не сбывается то, чего ждешь. Забудешь пышность храма, а вот кафе под платаном врежется в память, заполнив собою пустоту.

Ему вспомнилось трехнедельное пребывание в клинике. Из-за какого-то сложного перелома. Окно палаты выходило прямо в парк. На пороге медлила весна. Впервые в жизни он ощущал такую острую близость с природой. Тамошние деревья стали его друзьями; он следил за неторопливым набуханием почек, как следят за первыми

шагами ребенка. Каждый час имел свой особый запах; впервые в жизни он открыл для себя ароматы вечера. Эти двадцать дней можно смело отнести к самым счастливым в его жизни, к наиболее его обогатившим. Вселенная свелась даже не к размерам палаты — вставать ему еще запрещали, — а к размерам постели и столика у изголовья. И тем не менее весь мир принадлежал ему. Боже ты мой, как же ему тогда работалось! Особенно в первое время, потому что о его болезни узналось слишком скоро. Приходили посетители. Чтобы развлечь его, бедненького! Будто он нуждался в развлечении. Обложили его, словно крепость, как раз самые надоедливые, от которых он обычно худо-бедно умел отделываться. В конце концов он сдался на милость победителей. К счастью, с помощью врача в последние дни снова вернулось одиночество. И уж он сумел воспользоваться этой передышкой. Но не каждый же год ломаешь себе ногу или принимаешь твердое решение. В клинике он и закончил книгу об Индии. Конечно, пребывание в Индии весьма пригодилось. Не посети он тогда Индии, не написать бы ему той книги; тексты и документы, которыми он вдохновлялся задним числом, так и остались бы мертвым капиталом, но, высветлив личные воспоминания, сами от этих воспоминаний стали живыми, объемными; и все-таки лучшие страницы были написаны в Париже. Гораздо позже.

А сейчас поездка по Азии казалась ему длинным и утомительным маршем. И только. Расписанное по минутам путешествие, когда не скупишься на часы раздумья, шатания — короче, на то, что зовется потерянным временем. Сотрудник газеты, устраивавший поездку, очевидно, был связан с туристским агентством, организующим вояжи для американок, желающих «провернуть» Европу в восемь, а Африку — в двенадцать дней, с единственной целью привезти своим подружкам фотографии и открытки. Потом длинными зимними вечерами они будут комментировать их с ужасно ученым видом. А он по глупости не проверил. Потому что вообще никогда ничего не проверял — ни расписаний, ни счетов, — на то были другие. Вот и получилось, побоялся потерять час перед отъездом, а теперь целые три месяца пошли прахом. Реальность распалась, смешиваясь в уме с фантазией. Двенадцать недель, из которых десять уже прошло… и ни одного стоящего образа. Однако он знал, что, если «не потеряешь» день, или даже два-три, на случайные встречи, на приемы, которые ничего нового не открывают, но, возможно, распахнут двери в неведомый мир, путешествие как таковое будет окончательным провалом. Иной раз ему просто требовалось провести целый день у себя в отеле или даже в кровати. Чтобы поставить точку.

Он перелистал записную книжку с распорядком путешествия. Даже ее он швырнул в чемодан, так и не заглянув внутрь. До отъезда эти числа были пустым звуком. Отсутствие воображения? Равнодушие к завтрашнему дню, такому всегда далекому? А потом, то есть сейчас, было уже слишком поздно.

Он вдруг возненавидел этот город за то, что должен торчать здесь так долго. Может быть, недостаточно долго.

Все время что-то посещать, стараться попять, не говоря уже о встречах с людьми. С министрами — а они все как на подбор угодливы и малосведущи, — которые будут шпарить наизусть заранее зазубренные речи. Может, даже сам король соблаговолит дать Марку аудиенцию. Во всяком случае, придется просить аудиенции. А король этот, ему нет еще и пятидесяти и правит он уже десять лет, ясно, не откроет ему никаких государственных тайн. Что касается всего прочего — там видно будет… Вдруг Марку удастся что-то подглядеть, услышать… уловить нотку высокомерия или растерянности? Или даже искренности? Зачем настраиваться заранее на подозрительный лад?

Неделя в Катманду… Последний и окончательный этап, все прочее — мимолетные стоянки. Следующее путешествие надо организовать по своему выбору, устал он от этого нагромождения назойливых чудес, которыми полагается восторгаться, от этих новых людей, с которыми приходится встречаться. Возможно, что будущее путешествие окажется к нему милостивее. Разве нельзя выбрать страну, где нечего изучать, нечего открывать? И где ничего не происходит. Даже малой войны, даже местной революции. Бывает же такое. Но в том-то и беда; как раз туда журналистов и не посылают.

Известный репортер! Это звучало в те времена, когда были еще известные журналисты. А нынче… туризм. Хватит с него этих лжеоткрытий, этой живописности, одинаковой и в западном и в восточном полушарии, этих базаров, где все сплошная подделка — включая продавцов. А также и курильщиков опиума, охраняемых полицией. Хватит этих посольств, где его встречают с такой подчеркнутой вежливостью, что смахивает она на покровительственную жалость. Хватит этих послов, которые явно не скрывают своего удивления, что журналист, оказывается, не хам и при случае умеет щегольнуть в крахмальном воротничке и галстуке. Ей-богу, все это ему до чертиков опостылело.

Да и Дельфина тоже уже начала жаловаться на долгие отлучки, а ведь уж на что, кажется, привыкла. Но как раз сейчас… она уверяет, что с каждым годом ее ответственность увеличивается. Трое сыновей — уже мужчины: двадцать

три, двадцать один и девятнадцать — с ними трудно управляться. А ведь это ее главное занятие. Почему, в сущности, с ними нужно «управляться»? Точно так же ее мамаша «натаскивала» прислугу. Впервые, когда он услышал это выражение, оно его покоробило, впрочем, и теперь коробит. Было это во время их помолвки. Дельфина жила тогда в провинции, где натаскивают прислугу и воспитывают юных девиц. Неужели и сейчас, спустя четверть века, ничего там не изменилось? Кто его знает. А может, его сыновья тоже найдут себе невест в глухой провинции. Ну и пусть! Дельфина утверждала также, что женщина в сорок три года склонна чересчур жалеть мужчин, если подолгу сидит в одиночестве. И что выпадают такие вечера, когда начинаешь жалеть себя самое за собственную свою участь. Неужели же она дошла до такой пошлятины, лишь бы его растревожить? Так или иначе, за последние недели письма стали приходить реже. Конечно, не следует делать из этого никаких заключений, почта работает с перебоями. Он оставил ей точный маршрут. Даже, пожалуй, слишком точный: даты прибытия, даты отъезда, указал числа, когда нужно писать по такому-то адресу; короче, некий идеальный маршрут без учета возможных и, если вдуматься, даже неизбежных изменений. Самолеты, подобно людям, зависят от погоды и подвластны фантазии. А кроме того, существуют еще забастовки и аварии. Как же можно это не учитывать? Правда, если принять в расчет… Вот и валяются по уже пройденным местам те самые письма, которые так подбодрили бы его нынче вечером. По крайней мере он надеялся на это. Он мог выдумывать содержание этих писем, но сами-то они ждали его в тех городах, куда он никогда больше не вернется, в тех городах, что после кратковременного пребывания в них стали лишь географическими названиями. Правда, уезжая, он всегда оставлял адрес следующего этапа своего пути, но все это в спешке, в сжатые до предела сроки. Организация! Вот и еще одно понятие, не оправдавшее возлагаемых на него надежд. Невелика важность! Через две недели жена и мальчики встретят его на аэродроме, будут крики, поцелуи. Важно одно — вновь обрести это счастье. И на многие месяцы. А возможно, и на еще более долгий срок, так как он уже обдумал до мелочей длинный разговор с патроном. Прошлой ночью фразы сами выстраивались в голове. Он заснул только на рассвете — до того убедительна и неотразима была речь, которую он непременно произнесет. Надо бы сразу ее записать, да не хватило мужества подняться с постели, а под рукой письменных принадлежностей не оказалось. Может статься, что в нужный момент он все перезабудет, все слова! От какого же пустяка зависит судьба человека! По правде говоря, он не волновался: любое препятствие только прибавляло ему силы, ловкости: «Я просидел двадцать лет на репортаже, за глаза хватит. Чего проще перевести меня в отдел политики. Надеюсь, в этой области моя компетенция неоспорима; с этого мне и следовало бы начинать свою журналистскую карьеру. Но я предпочел бродячую жизнь или, как выражаются теперь, — жизнь приключенческую. И вполне естественно, что сейчас мне хочется совсем иного».

Марк размечтался: дружная семья, уютная квартира, треск поленьев в камине, вечера в избранном обществе близких друзей. Конечно, придется в случае надобности допоздна засиживаться в Национальном собрании. Но только на важных заседаниях, коль скоро он будет заведовать отделом.

Перед ним открывалась спокойная, совсем простая жизнь среди тех, кого он так часто покидал. Быть счастливым — самое время. Самое, самое время.

Он забывал или делал вид, что забывает, что намеченные им себе в юности рубежи, отодвигаются все дальше, по мере того как к ним приближаешься. Жизнь этому его научила. Но сегодня вечером он был сам творцом своих грез.

Спокойная, совсем простая жизнь… да так ли уж он к ней стремится на самом деле? Вдали уже маячил худший враг: скука. Он вспомнил кое-кого из своих однокашников, с которыми изредка встречался и каждый раз цепенел, словно околдованный нелепостью их существования: ежегодный месячный отпуск с женой и детьми, с милыми друзьями… всегда с одними и теми же; семья, более или менее обеспеченная жизнь, и никаких неожиданностей. Недаром один из них как-то сказал ему с подчеркнутой напористой гордостью: «Видишь ли, двадцать лет я ни разу не отдыхал без жены. И каждый раз она в шесть часов заходит за мной в контору».

Да и еще одно… не попадаться на приманку иллюзий. Западня рядом — сейчас захлопнется. Счастье… разве это цель? Впрочем, он ни на что и не жаловался. Однако не всегда ему был ясен смысл собственной жизни. Но с другой стороны, надо признаться, он редко задавался такими основополагающими вопросами. Одиночество… Праздность… Дельфина… Да, именно Дельфина, всегда Дельфина. Откровенно говоря, ему хотелось заняться любовью. Вдруг он увидел обнаженное тело жены под прозрачной белой рубашкой; ему нравились такие рубашки, и она всегда такие и носила. Это «всегда» тоже было ему мило. Белая ночная рубашка… Цветное белье казалось ему вульгарным и напоминало иные любовные связи, от которых он ныне охотно отрекался. Только белое шло к какому-то даже перламутровому телу Дельфины и отвечало его представлению о ней в минуты близости. Именно к ее телу, такому знакомому, он испытывал желание, смешанное с нежностью; он умел искусно им наслаждаться, именно это-то и оправдывало все его соображения насчет дальнейшей карьеры. Не на каждом шагу встречается любовь двадцатипятилетней давности. Поди найди другого такого верного, как он, мужа… Верного… Марк считал этот эпитет точным — пусть даже кое-кто судил о нем не совсем так.