Славные ребята
Шрифт:
Помолчав, она спросила:
— Ну, что скажете?
— Я слушаю, вы же сами не велели вас перебивать.
— Только не подумайте, что меня влекло к женщинам.
— Я и не думаю.
В голосе его прозвучала нескрываемая насмешка.
— Я имею в виду — активно не влекло. Может, у меня и были какие-то не проявившиеся скрытые желания, но не в этом суть…
И впрямь не в этом. Марк воздержался и не высказал своего мнения вслух.
— До замужества у меня был любовник. Одно время мне даже казалось, что я его люблю. На самом-то деле все было иначе. У него была жена, к которой
— И верно, достаточно горестно.
— Потом я вышла замуж, как вам уже говорила, и вскоре осознала свою женскую неполноценность. Как-то, уж не помню в какой книге или журнале, я прочла, что женщине дано выбирать только между двумя путями: материнством и проституцией… Поскольку один путь был мне закрыт, оставался второй. Но к этому я призвания не чувствовала…
— Слава богу!
— Мало-помалу, я, к великому своему удивлению, начала ненавидеть мужа, который считал, что жизнь при всех обстоятельствах легка, и отнюдь не разделял моих тревог, напротив, высмеивал их.
— Бедненькая Надин!
Она продолжала, видимо, совсем забыв о своем собеседнике.
— И вдруг он умер. Скоропостижно, без всяких предысторий. Умер как и жил. С улыбкой на губах. Ему только что исполнилось сорок. В первые минуты меня охватило чувство несказанного облегчения: я свободна! Но почему, почему? Муж был против любого принуждения и в отношении себя самого и в отношении других. И очень скоро на смену этой мимолетной радости пришло раскаяние. Да, признаюсь, я чувствовала себя виноватой в его смерти. Разве я в какой-то мере не желала ее? Я казалась себе преступницей, словно сама собственными руками убила мужа. Понимаете?
— Н-да… словом… понимаю…
Обед подходил к концу, но Марк побоялся прервать свою собеседницу.
А Надин снова заговорила:
— Я создала о себе самой слишком высокое представление, которое не допускало ничего низменного. Я могла принимать себя только как некое совершенное существо. Долгое время это ощущение собственного превосходства было единственным моим сокровищем. И я его утратила.
— Вы в этом уверены?
— Да, уверена… Знаю. Еще в ранней юности я считала, что отмечена особой печатью. Девушкой я любила одерживать победы, привыкла к триумфам. Я даже ощущала, что кровь как-то иначе обращалась в моих жилах. Мне почему-то казалось, будто она струится быстрее что ли, чем у всех прочих смертных, будто она ярче, краснее, богаче.
«При первой встрече Надин меня взволновала. А сейчас хватит ее историй. Когда она замолчит, нужно мне вставить какое-нибудь замечание или нет?»
— Я вас слушаю…
— Я никогда не знала удовлетворения. Для меня никогда не было ничего законченного. Я всегда надеялась на большее. Каждый день, я подолгу рассматривала в зеркале свое лицо: не проступил ли на нем за ночь какой-нибудь порок? И если проступил, то надо как можно быстрее сделать так, чтобы он исчез. И всякий раз я заново сводила знакомство с этой
Надин вздохнула:
— Вот вам и все!
«Где сейчас Дельфина? Конечно, в постели. Ворочается, протягивает руку и ощущает ладонью холодную гладкую поверхность простыни.
Скоро встанут мальчики, и в ванной с шумом будет литься вода, а за завтраком начнутся крики. Каждый боится опоздать к началу занятий и каждый старается первым схватить кофейник.
Ох, до чего же хорошо, по-настоящему здорово, так успокаивает. Иной раз бывает, что одного из мальчиков недостает на утренней перекличке, он приходит чуть попозже, развязный, с трубкой в зубах, с газетой под мышкой, и нам приходится делать вид, что мы верим, будто он поднялся раньше других и бегал за газетой в киоск, так ему не терпелось узнать последние новости.
В такие дни Дельфина останавливает меня в передней, когда я надеваю пальто, и шепчет мне, брезгливо кривя губы, но, в сущности, гордясь сыном: „Как по-твоему, пахнет от него женщиной?“
Примерная супруга, трое сыновей в полном здравии там, на берегах Сены, а я сижу здесь и слушаю болтовню чужих людей.
Там меня любят, и все там мое: и люди и вещи. Начиная с Никола де Сталь, съевшего все наши сбережения за один час, и кончая таксой, до того шкодливой, что и не перечесть, чего она только не натворила.
А я сижу здесь, в Катманду, и болтаю с Надин».
— Вы, должно быть, очень себя любите?
— Нет, не люблю. И обычно ничего никому не рассказываю. Меня и без того упрекают, что я скрытная. Я ни разу не согласилась пойти к психоаналитику после смерти мужа. Вы, Марк, первый, кому я доверилась, я вам уже об этом говорила. В известной степени вы никто. Вы завтра уезжаете. А я буду только знать, что где-то там, в другой части света, вы существуете со всеми моими тайнами. Шкатулка, брошенная на дно океана…
— Простите, но пока я еще жив.
— Да, но не для меня.
К двери, как раз за спиной Надин, была приделана ручка в виде медной кисти руки, и с нее-то Марк не спускал глаз.
Почему ему должна быть интереснее биография этой самовлюбленной дамочки, чем дверная ручка, на диво сработанная умелым мастером. Чтобы открыть дверь, нужно нажать на это кольцо, зажатое в медной пятерне — сначала поднять, потом опустить, ручка куда занимательнее и заслуживает куда больше внимания, чем человеческое существо, обреченное на скорое исчезновение, даже не пожив по-настоящему.
Почему она выбрала себе в поверенные именно его, Марка? Чем уж он так заслужил доверие Надин? Но вряд ли она сама может объяснить, чем; он для нее уже не существует, раз завтра улетает. В глазах Надин он был просто стеной, и об эту стену разбивались ее слова, которые, как она надеялась, облегчат ей душу. Она говорит — «шкатулка», он — «стена». Словом, в обоих случаях не человек, а вещь.
Поскорее увидеть Дельфину. Для нее он по крайней мере человек. Она любит его такого, каков он есть, а не того, каким он представляется в ее глазах.