След грифона

Максимов Сергей Григорьевич

Широко известная картина Верещагина «Апофеоз войны» с изображенной на ней горой черепов в свое время публику шокировала. У Суровцева в жизни были свои картины подобного апофеоза. Вероятно, еще более жуткие из-за своей безыскусности, обыденности, но наполненные настоящими живыми звуками и красками: гулом канонады, карканьем ворон в минуты затишья, запахом разлагающихся тел, который невозможно передать никаким изображением. Запахом, непохожим на запах обычного гнилого мяса. Запахом густым, плотным, сладковатым. Пропитывающим одежду людей живых, вызывающим рвоту, проникающим в волосы на голове, оседающим своей отвратительной сладковатостью на губах, уничтожить которую можно только горьким, спиртовым, пронзительным и большим глотком русской водки.

Апофеоз

войны открылся Мирку-Суровцеву в сентябре этого года. В тот день он с конным взводом 10-го драгунского Новгородского полка 10-й кавалерийской дивизии занимался привычным для себя делом – разведкой. С самого начала русского наступления он несколько раз проникал в немецкий тыл. Проделывал это, переодеваясь в форму немецкого офицера, на трофейном автомобиле вместе с водителем, как и он, владевшим немецким языком. Основной целью этих вылазок был захват в плен высокопоставленных вражеских начальников, а также охота за штабными документами. Расчет был прост. Легковой автомобиль в полосе отступающей австро-венгерской армии представлял собой отличную приманку для старших офицеров-австрийцев. «Случайно подвернувшийся», с немецкими офицерами в нем, этот автомобиль манил к себе желавших удрать с передовой. «Немецкие союзники», со своей стороны, охотно брались доставить в тыл штабные документы и работников штабов. Немецкие мундиры производили на австрийцев неописуемое действие. Даже старшие офицеры начинали заискивать перед молодым гауптманом и его спутником. Охота оказалась удачной для разведчиков. За несколько дней вылазок Суровцев вместе со своим товарищем подпоручиком Пулковым захватили в плен нескольких старших офицеров. В том числе одного генерала – начальника австрийской дивизии, а еще горы штабных документов.

Но темп русского продвижения был потерян. Неразбериха отступления сменялась четкостью обороны, и прежнюю тактику пришлось оставить. Да и вражеская жандармерия уже начала охотиться за пронырливым автомобилем с двумя русскими, выдававшими себя за офицеров немецкого Генерального штаба. Последний раз пришлось отрываться от погони, отстреливаясь из пулемета, установленного на заднем сиденье машины.

Теперь они с Пулковым, набрав желающих из числа драгун Нижегородского полка, в котором когда-то служил даже Михаил Лермонтов, продолжали рыскать по вражеским тылам скрытно. Но форму немецких офицеров по-прежнему брали с собой, чтобы в случае необходимости иметь возможность переодеться.

В то утро рассвет застал конных разведчиков на подходе к броду через речку Одесную. Вице-унтер Жуков с двумя уланами, продвигавшийся разъездом впереди отряда, подъехал к Суровцеву и коротко доложил:

– Ваше высокоблагородие, австрияки. Не менее батальона пехоты.

Суровцев, не первый день знавший унтер-офицера, знал и эту его манеру докладывать. Про таких, как Жуков, в народе говорят «себе на уме». Это раздражало всех его командиров. Вот и сейчас подпоручик Пулков собирался было отчитать немногословного Жукова за доклад, но Суровцев взглядом приказал ему молчать и достал карту. Три дня назад они переправлялись через этот брод. На австрийском берегу здесь находились сильные оборонительные позиции, которые русская пехота не могла взять несколько дней. Теперь, надо полагать, противник взялся их восстанавливать.

Сплошной линии фронта сейчас не было, как не было и другого брода поблизости. Жуков, смышленый и хорошо образованный для своего времени унтер-офицер, конечно же, мог сказать не только то, что видел австрийцев и что их не менее батальона, но постоянные придирки к нему начальства сформировали эту немногословную манеру. Он как бы решил для себя: «Сколько им ни докладывай, как ни разъясняй – они один черт будут недовольны и вопросов, порой самых дурацких, с их стороны не избежать». Для него же самого было ясно, что нужно спуститься ниже по течению и переправиться вплавь. Но кто будет спрашивать его мнение? Крепко сбитый, ладно скроенный Жуков постоянно раздражал своих начальников тем, что придраться к нему было почти невозможно. Форма на Жукове

сидела как влитая – ни единой складки, ни единого зазора между ремнями и телом. Безукоризненная выправка, которой могли бы позавидовать даже кадровые офицеры. Во всех его воинских характеристиках неизменно присутствовала формулировка: «В строевом отношении подтянут». И при этом умная и образованная голова, в которой начальство подозревало нелестные для себя мысли. Это и раздражало. Но будущий полководец начал формироваться в царской армии, движимый не только честолюбием и чувством обиды, как это было у поручика Тухачевского. Дальнейшая военная судьба Георгия Жукова стала его ответом и на сословное неравенство царской России.

– Ну и что бы вы предприняли, господин унтер-офицер, будь вы на моем месте? – неожиданно спросил Суровцев.

Жуков вздрогнул, но, против ожидания, не смутившись, быстро ответил:

– Я бы спустился ниже по течению, выбрал какой-нибудь омут поглубже и переправился вплавь.

Пулков хотел было снова неизвестно за что отчитать Жукова, но Суровцев не дал ему этого сделать, спросив молодцеватого унтера:

– Почему не выше по течению и зачем омут поглубже?

Сам он знал ответ, но вот Пулков сразу не смог сообразить то, что для Жукова было само собой разумеющимся.

– Течение, – даже не задумываясь, ответил тот.

Действительно. Это было просто. Течение может снести даже в небольшой реке. Да и выше по течению поднимать – значит, обходить австрийцев.

– Выступаем, – коротко приказал Суровцев.

Кавалеристы поднялись в седла. Молча двинулись. Жуков ехал рядом с Суровцевым. Ему было приятно, что офицер относился к нему с уважением. Он мало того что всегда обращался к нему на вы, но даже однажды обратился по имени и отчеству, что указывало на ознакомление с послужным списком Жукова. И это в то время, когда все норовили обращаться к нему как к Егору, а не как к Георгию, – Суровцев точно предчувствовал славное будущее унтера. Знал бы кто тогда, что само имя-отчество Георгий Константинович будет равно именам Михаил Илларионович и Александр Васильевич, принадлежащих Кутузову и Суворову. Несколько дней назад, представляя Жукова и его товарища еще по учебной команде вице-унтера Соткина к солдатским Георгиям за захват в плен немецкого полковника, Суровцев пошутил:

– Георгий просто обязан быть награжден Георгием. Даже Егор с Георгиевским крестом уже не Егор, а Георгий. Благодарю за службу, Георгий Константинович!

– Рад стараться, ваше высокоблагородие, – ответил Жуков.

Но настроение Георгию Константиновичу в тот день, как чуть позже и всем разведчикам, испортил тот же Суровцев.

– Не считайте себя Александром Македонским, – глядя на гордое лицо унтера, сказал он. – Не далее чем через час австрийцы все равно нас обнаружат. А нам предстоит весьма непростая переправа. И замотайте чем-нибудь нос.

– Зачем? – спросил кавалерист.

– Течение, – многозначительно произнес в ответ капитан русского Генерального штаба. – Сами поймете. У Суворова есть замечательное высказывание, – продолжал Суровцев. – Звучит оно так: «Вперед – мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь». Я уверен, что сегодня вы эти слова великого полководца запомните на всю жизнь.

Жуков действительно запомнил этот день, как и эти слова, на всю дальнейшую жизнь. Как запомнил и то, что командир должен умещать в своей голове вещи, казалось бы, не имеющие отношения к боевым задачам.

Минут через двадцать пути тяжкий и густой трупный запах достиг чутких лошадиных ноздрей. Кони забеспокоились и начали мотать головами. Люди сразу не поняли, в чем дело. Не тратя времени на разъяснения, Суровцев пришпорил лошадь и повел свой немногочисленный отряд рысью старой лесной дорогой в направлении реки. Запах разложения достиг и людского обоняния. Одна из лошадей заржала. Где-то в глубине леса затрещала сорока, природный дозорный всякого леса. И сейчас же многоголосое карканье воронья заполнило, казалось, все небо. Точно крылья птиц разгоняли зловоние, и без того ставшее невыносимым.