След грифона

Максимов Сергей Григорьевич

– Ленинский сборник. Двадцать четвертый том...

– Что? – не поняв, о чем говорит заключенный, спросил Судоплатов.

Мирк кивнул на книжный шкаф с полным собранием сочинений Ленина и Сталина.

– Я вспомнил ленинские телеграммы на Восточный фронт. Они в двадцать четвертом томе собрания сочинений. Страница то ли двенадцать, то ли тринадцать, – как о чем-то обыденном поведал арестант.

Судоплатову опять показалось, что арестованный издевается над ним. Он долго и пристально смотрел на него. Затем ему стало любопытно. Действительно ли этот человек обладает такой феноменальной памятью? Он раскрыл шкаф, достал названный том и раскрыл его на двенадцатой странице.

– Телеграмма за июнь 1919-го. Начинается со слов «Считаю величайшей опасностью», – подсказал Суровцев.

Судоплатов сразу уперся взглядом в эту телеграмму, адресованную Сталину и Дзержинскому: «Считаю величайшей опасностью

возможное движение Колчака на Вятку для прорыв к Питеру. Ленин».

– Вот-вот, – помахивая томиком, произнес заместитель наркома. – Еще один из ваших фокусов. А они мне уже надоели, – опять повторился он.

В дверях появился секретарь с подносом, на котором под салфеткой угадывался кофейник и чашки. Раздражение Судоплатова грозило превратиться в срыв. Его разозлило то, что секретарь даже не поинтересовался, нужна ли вторая чашка для арестованного. Он уже привык к тому, что Судоплатов обычно угощает этого заключенного чаем.

– Поставьте и позовите охранника, – поморщившись, бросил он секретарю.

Тот удалился, а через мгновение вошел и замер у дверей надзиратель-охранник. Суровцев встал, но не двинулся к входной двери.

– Сейчас вас отведут в камеру. Я даю вам сутки на размышление. Суток, думаю, вам хватит, чтоб вспомнить все детали изъятия и сокрытия золота Колчака. Это даже много при вашей-то памяти. Чтобы попрощаться с жизнью, суток для вас будет довольно, если вы не пожелаете ничего вспоминать. И еще раз: подробный отчет о вашей встрече с немецким полковником. Вы что-то хотите мне сказать?

– Как закончил свои дни Анатолий Пепеляев?

– И это все? Плохо закончил. Ваш друг и приятель расстрелян в Новосибирске в январе 1938 года. Увести, – сказал он охраннику.

Он смотрел в спину Суровцеву. В дверях тот оглянулся, на секунду замер, затем медленно шагнул в проем тяжелых дубовых дверей кабинета. Майор госбезопасности небрежно бросил на стол том Ленина, который так и продержал в руках до окончания этого допроса.

Он мог бы много еще рассказать о Пепеляеве. И то, что последний раз он был арестован в одно время с Мирком-Суровцевым, и то, что в вину ему вменялось, как и Суровцеву, «создание военно-монархической организации». Мог бы, но не стал бы никогда говорить то, что поводом для ареста многих людей в том году была секретная инструкция ЦК ВКП(б), в которой указывались конкретные шаги по окончательному «изъятию остатков враждебных классов» и указывался процент «изъятия»: три-четыре процента от общего числа населения страны. «А ведь была. Была какая-то организация у Мирка-Суровцева! Невозможно в одиночку управляться с таким количеством золота. Но что это за организация, если за двадцать лет репрессий не обнаружилось ее следов? – думал Судоплатов. – Или же они были – эти сведения, но, получаемые из разных источников и в разные временные отрезки, так и не дали общей картины?» Очевидным было и то, что чекистов тоже репрессировали. И каждый новый сотрудник, занимавшийся этим золотом, начинал с нуля. И как следствие – занимался безрезультатно.

Он пил обжигающий кофе и продолжал размышлять теперь о немецком высокопоставленном генерале, с которым, как выяснилось, свел знакомство Суровцев в 1915 году в Берлине. «Надо полагать, и Степанов, нынешний американский генерал Ник Стивенсон, не забыл своего агента. Он скорее всего все эти годы укреплял и развивал свои отношения с ним. Не хватает Эйтингона!» – в очередной раз подумал он. На днях он завел речь о своем товарище с Берией. Нарком крайне удивил его. Берия просто спросил: «Он сильно тебе нужен?» А когда Судоплатов ответил, что крайне нужен, то без всяких вопросов о том, за что и когда осужден Эйтингон, вдруг сказал: «Ты его получишь». И тут же, не выходя из кабинета, приказал разыскать в тюрьмах и лагерях Наума Эйтингона. «Пусть Эйтингон занимается дальше Суровцевым», – решил замнаркома. Раздражало Судоплатова не само общение с бывшим белогвардейцем. Ему была неприятна похожесть его ситуации с той, что сложилась в 1936 году, когда Гай и Ягода стали работать с Пепеляевым. Пример трагической для всех троих развязки постоянно присутствовал в подсознании, когда он сегодня разговаривал с арестованным. Он понимал, что так просто теперь расстрелять Суровцева не получится. Опасность сложившегося порядка вещей была очевидна. Найдется какой-нибудь «бдительный сотрудник» и самому Сталину расскажет, что его протеже, Павел Анатольевич Судоплатов, ведет с колчаковским генералом какие-то беседы о боях под Вяткой в начале 1919 года. Если будет возможность, нужно подстраховаться. Он расскажет все Берии. Но хорошо бы самому доложить об этом Сталину. Пусть тот решает дальнейшую судьбу этого «обломка империи».

Войдя

в камеру, Суровцев устало опустился на нары. Вид у него был, вероятно, подавленный. Его глухонемой охранник это заметил и хотел было спросить, что произошло, но генерал знаком призвал к молчанию. Затем указательным пальцем очертил круг на запястье левой руки, там, где обычно носят часы. Потом двумя руками, поднесенными к склоненной набок голове, указал на время сна. Никодим, а именно так звали глухонемого конвоира, понял, что разговор состоится позже – в ночное время.

Мирк-Суровцев уже другими глазами смотрел на свою камеру. По словам Судоплатова, так же как сейчас он, не раз и не два на эти стены, на стол, привинченный к полу, на зарешеченное окошечко под потолком смотрел Анатоль. Возможно, что Судоплатов и выдумал такое, действительно почти мистическое, совпадение в судьбах двух колчаковских генералов. А может быть, и нет. Ведь пересекались же судьбы Анатолия и его столько лет. Здесь и кадетский корпус, когда Анатоль стал его покровителем и защитником от старших и недружелюбных кадетов, и истинная юнкерская дружба в Павловском военном училище и во время сначала германской, затем и Гражданской войны. Даже во время вооруженного восстания против Советской власти в Томске весной 1918 года, в котором Суровцев отказался принимать участие, даже тогда они не потеряли близости. Да и участие в мятеже Мирк-Суровцев не принимал, наверное, только потому, что испытывал известную долю ревности к новым товарищам Анатоля. Эти товарищи и превратили заговор в фарс. Они в отличие от Мирка-Суровцева не читали работ Ленина и не желали знать, что вооруженные восстания имеют свои законы и свою логику. Это вообще характерная черта Белого движения – абсолютное непонимание цели, за которую все были готовы погибнуть, но никто так и не смог ее точно определить. А из-за этой размытости цели – метание в выборе средств для борьбы: от террора до обещаний осуществить земельную реформу.

Мысли о друге целиком завладели Суровцевым. Одно дело – предполагать, что его нет в живых, а другое – думать о нем как об умершем. Знать, что он погиб, был расстрелян. Одно дело – вспоминать, а другое – прощаться навсегда. Он почему-то вспоминал Анатоля только молодым. Даже короткая их встреча в Воронеже летом 1936 года, куда он нелегально приезжал к нему, была не так памятна, как все другие встречи. Тринадцать лет в заключении не прошли для Анатоля бесследно. Суровцев встретил усталого человека, для которого надежда, подаренная чекистами, была всем или почти всем. Мирк не захотел разрушать иллюзии друга, понимая, что этим просто сломит его.

Мирк-Суровцев сидел на нарах и прощался с другом. Мысли отдать золото новой власти у него даже не возникло.

Часть вторая

Глава 11. Любовники-неудачники

1916 год. Декабрь. Томск

Прицепной вагон Москва – Томск курьерского поезда Москва – Владивосток стоял на станции Богашово, в нескольких верстах от Томска. Было солнечное морозное утро. Здание вокзала являло собой деревянный терем с башенками и с ажурными наличниками окон. Резное крыльцо с причудливыми балясинами, поддерживающими козырек крыши, вело в помещение станции. Среди заснеженной тайги терем казался сказочным. Морозный, насквозь пронизанный ярким солнечным светом воздух был пропитан хвойным духом сибирского леса. И если летом запах тайги тяжелый и густой, излишне перенасыщенный влагой испарений, то сейчас он был резким и до слез пронзительным от мороза. Над тайгой вставало солнце, оправленное ореолом из снежной пыли, что придавало светилу нереальный, фантастический вид. Причиной остановки поезда стали снежные заносы. Некоторые пассажиры первого класса вышли на перрон в ожидании, когда будут очищены железнодорожные пути. Два томских купца, уже успевшие посетить станционный буфет, в тяжелых распахнутых пальто до пят и в одинаковых собольих шапках, вели неспешную беседу, прогуливаясь вдоль состава. Они подошли к Мирку-Суровцеву. – Напрасно вы, господин подполковник, не изволили прогуляться с нами, – обратился один из купцов к Суровцеву.

Клубы пара из ноздрей и рта купца, как у сказочного Змея Горыныча, вились вокруг его головы.

– Мы тут со Степаном Петровичем рассуждаем, – продолжал он, – может, рванем до города на лошадях? Вмиг до Томска долетим!

Тот, который прозывался Степаном Петровичем, явно не одобрял предложение приятеля.

– Шалить стали по трактам. В прошлом году у Предтеченска семью купца Прохорова убили, – многозначительно проговорил он. – Тоже хотели побыстрее домой доехать. По весне нашли, когда снег таять начал. Нет, уволь Иван Леонтьевич, я лучше чугункой прокачусь.