След грифона

Максимов Сергей Григорьевич

Надежда – уже знакомая нам буфетчица из чайной и сожительница Александра Александровича – завела оладьи. Она выглядела очень счастливой. Она и была счастлива. С появлением в ее жизни Соткина Надя изменилась даже внешне. Похорошела. Мало того, из ее жизни пропал ненавистный участковый милиционер Лугинецкий. Будучи женщиной неглупой, она связывала его арест и исчезновение с твердым обещанием своего нового любовника избавить ее от постыдного сотрудничества, попросту говоря – от доносительства на всех, кто посещал чайную. Но что самое важное, от измотавшей всю душу и тело еще более постыдной обязанности удовлетворять мужские потребности милиционера. Она не забыла два криминальных аборта, которые ей пришлось делать из-за этой скотины. Аборты в стране были запрещены. Правда, деньги для этого участковый милиционер дал. Но чего стоили эти криминальные, без всякой анестезии аборты женщине! А Соткин всего лишь попросил ее сказать участковому,

что она якобы слышала разговор двух пьяных посетителей о каком-то золоте полярника. Что к чему – и не сразу поняла-то она. К ней потом явились какие-то двое в военной форме. Спрашивали. Она слово в слово повторила то, что говорила Лугинецкому. «Да, были какие-то два мужчины. Да, говорили. Да, передала Лугинецкому. Да, именно так один и сказал: „золото полярника“. Да какие приметы? Два шаромыги... Ни до, ни после тех двух пьяниц не видела». Если появятся, то сразу же пообещала сообщить куда следует. Надежда в отличие от более эрудированных чекистов, конечно, не знала, что адмирал Колчак был не только врагом советской власти, но и полярным исследователем. Как и не могла знать то, что на квартире Лугинецкого при обыске нашли несколько золотых монет царской чеканки. Предположительно это были монеты из спрятанного белогвардейцами клада.

– Куда вы, Александр Александрович? Оладушки сейчас подойдут, – обратилась она к сожителю. Она обращалась к нему на вы, подчеркивая свое уважение, признательность и самые нежные чувства. Она была влюблена. Мало того – беременна. И точно знала, что беременна именно от Соткина. И впервые в жизни ей хотелось родить ребеночка. Она еще не сказала этого ему. Точно боялась сглазить.

– Пойду калымну... Деньги на дороге не валяются. Перегородки замастрячу. Семья на две семьи делится... До вечера не жди, – закурив папиросу, отвечал Соткин.

– Да вы бы хоть в воскресенье отдохнули, Александр Александрович, – не желая расставаться с возлюбленным, не отпускала его Надежда. – Или уж подождали бы. Я вам с собой оладушек заверну.

Завтракать Александр Александрович не хотел по той простой причине, что боялся получить пулю в живот на сытый желудок. Фронтовой опыт не забывается. А мысль о том, что стрелять сегодня, возможно, будут и в него, он допускал. Ему предстояла встреча с опасными, бывалыми людьми. Соткин поцеловал женщину в щеку, от чего она вся вспыхнула изнутри. Никогда до встречи с ним не было у нее такой реакции на мужские прикосновения. Да и мужчин таких, обходительных и при этом сильных и надежных, она не встречала.

– Да вы скажите хотя бы, когда вернетесь, – с придыханием попросила женщина.

– Не потеряюсь, – улыбнулся Соткин. Он осознавал свою мужскую власть над этой женщиной. Она нравилась ему, но занозой в сердце сидела любовь к другой. К Алине. Между тем он чувствовал, что и это любовь. Просто другая. По крайней мере относился он к Надежде нежно и даже бережно. – Не скучай, милая, – поцеловал он ее в другую щеку и вышел.

Женщина, подойдя к окну, провожала взглядом стройную широкоплечую фигуру Соткина, шагавшего по переулку. Она расплакалась. Но это были слезы радости. Ей было хорошо оттого, что она наконец-то встретила в жизни своего мужчину. Совсем иначе она плакала бы, знай, что сам Александр Александрович допускал мысль о том, что, возможно, сегодня он не вернется к ней. Чтобы не навлекать на нее беду. Все будет зависеть от исхода встречи, которая ему предстояла.

Путь Соткина лежал в центр города. Он прошел мимо Белого озера. Прошел Соляной площадью мимо чайной, в которой работала Надежда. У бывшего губернского суда бросил взгляд на статую Немезиды с мечом в руке и без весов, отломанных чекистами. Свернул в переулок, снова свернул и вышел к Воскресенской церкви. Храм был, как теперь стало принято говорить, «перепрофилирован». Красивейшее многометровое здание с ростральными колоннами постройки конца восемнадцатого века господствовало над городом. Оно, казалось, задевало своими куполами облака. Верхний крест храма был наклонен в сторону. Несколько лет назад, при большом стечении горожан, этот крест пытались сдернуть с помощью стального троса, прикрепленного к трактору. Трос лопнул. «Видать, ангелы небесные обрубили», – зашептались в толпе. Вторая попытка свергнуть крест оказалась не только тщетной, но и трагической. Лопнувший трос убил одного из рабочих. Охотников осквернять святыню в тот день больше не нашлось. «Государственный архив Сибири и Дальнего Востока», – гласила вывеска на церковных воротах. Соткин остановился. Не снимая кепки, чтоб не привлекать внимания, он про себя прочел «Отче наш». Набожным его назвать было нельзя, но молитвы он знал и всегда их произносил, когда приходилось или воевать, или принимать трудные решения. Мысленно перекрестился, чтоб также не привлекать внимания, и пошел вниз по Воскресенскому взвозу, к центру города. Что-то изменилось в облике города. Как человек наблюдательный, Соткин это понял. Вернее, почувствовал. Но, еще не зная о начале войны, как и абсолютное большинство населения страны, он не мог понять, в чем дело. И лишь пройдя почти весь город, спускаясь

в район Заистока, он понял, что для воскресного утра на улицах было слишком много автомобилей. Поскольку частных авто тогда не было, а ездили только служебные машины, то можно было предположить, что произошло что-то экстраординарное. Несколько раз по улице проносились мотоциклисты, что тоже было необычно для утра воскресного дня. Не один раз он встречал на своем пути военных и спешивших куда-то милиционеров. «Не по мою ли душу засуетились?» – подумал он. Причины беспокоиться у него были, но все же он понял, что произошло что-то значительное и сейчас не до него. А это и хорошо.

Знаком района Заисточье была Красная мечеть, так же, как и Воскресенский собор, перепрофилированная. Мечеть перепрофилировали под ликероводочный завод. Черный юмор большевиков всегда присутствовал при переименованиях и перепрофилированиях. Минарет мечети уже снесли. Соткин свернул налево и пошел по какой-то улице. Раньше район был заселен томскими татарами. Теперь, после перетрясок, укрупнений и подселений, здесь творилось что-то невообразимое. Близость к центру Томска обусловила появление в бывших купеческих особняках государственных, советских учреждений. С ними соседствовали одноэтажные дома простых людей. Все утопало в зелени. Тополя и американские клены соседствовали друг с другом. Дом, который интересовал Соткина, находился в конце улицы Татарской. Не останавливаясь, Александр Александрович на ходу доставал из ящика с инструментами оружие. Освободив его от тряпок, он засунул один из револьверов в широкий карман брюк. Другой «наган» затолкал за пояс сзади, под пиджаком. Спустя минуту он крепким кулаком застучал в двери двухэтажного особняка, поделенного советской властью на восемь семей. Шесть семей с детьми и стариками, в том числе бывшие хозяева, ютились на втором, бревенчатом этаже, а две семьи проживали на первом, кирпичном, так называемом цокольном. Соткин продолжал стучать в дверь одного из двух подъездов первого этажа.

– Кто там? – кратко спросил сонный голос из-за двери.

– Плотники мы. Плотники, – ответил Александр Александрович.

– А-а-а, – промычали из-за двери.

Щелкнула щеколда. Дверь отворилась. На пороге стоял Гусь. В растянутой майке, весь в разнообразных татуировках царских и советских времен, в трусах до колен, почему-то называемых в народе семейными. Всегда можно поражаться точности уголовных кличек. Гусь получил свое прозвище, или, говоря современным уголовным языком, погоняло, за врожденную привычку двигать шеей в разные стороны. Увидав что-нибудь, он этой шеей бросал доверенную ей голову вниз, а затем плавным, волнообразным движением вперед и вверх. Затем возвращал голову в исходное положение. И так почти всегда и при каждом взгляде, в какую бы сторону ни смотрел. Он был умен, несмотря на свой неумный облик. Соткин когда-то ему заметил, что он-де не Гусь, а жираф. Только никто об этом не знает.

– И чего? И куда? И чё? – водя длинной шеей, задавал вопросы Гусь.

– Я хрен бы знал! – воскликнул Соткин в ответ. – Веди, где и что городить!

– Погодь, Сота, – полушепотом ответил Гусь. – Прикинусь...

«Переоденусь», говоря нормальным языком. Вот еще пример клички-погоняла – Сота. Кличка Соткина проистекала отнюдь не от фамилии, а от названия пчелиной ячейки – «coт». Соткин был частью чего-то. В лагерях он был известен еще с начала двадцатых годов двадцатого века, потому что ему удавалось каким-то образом решать вопросы на свободе, находясь за колючей проволокой. То есть был частью, или сотом, какого-то «пчелиного сообщества». За это уголовники его уважали и боялись. «Сота больно жалит», – сказал один из старых бродяг. Вот так и прилипло – Сота. Соткин, как конокрад, мог выдержать побои если не деревни, то хутора. Представьте себе, как била конокрада деревня! Барак лагерный как может бить? Соткин справлялся с бараком. Вычислял лидеров и расправлялся с ними. А потом воевал. Побеждал. Драка от войны очень сильно отличается. Есть места, где дерутся, а где воюют. Соткин всегда воевал, как на войне.

– Сота, ты впрямь городить? А может, тапочки вязать кому идешь? Белые... Так это не к Водяному. Лучше не связывайся. На хазе он. С ним еще трое. У тебя карман оттопырен. Вынут шпалер, – частил словами Гусь. – Я твое добро ко мне помню. Потому прямо тебе глаголю.

Вор Водяной, встреча с которым предстояла Соткину, проживал рядом. Это был бывший каретник безвестного купца-татарина, которому когда-то принадлежали весь этот особняк и усадьба при нем.

– Гусь, так и скажи Водяному. Пришел, мол, Сота. Маляву тиснули. Сота отшлифоваться пришел...

– Усек, – долговременно кивнул Гусь и пошел к каретнику.

Долго стучал. Долго кивал, отвечая на вопросы из-за двери. Дверь открыли. О чем-то вполголоса поговорили. Гусь вернулся к Соткину.

– Сан Саныч, может, завещание намалявишь? – поинтересовался любопытный Гусь. – Против совести не попрешь, как ни крути. Тебе здесь молебен заказывают. За упокой души...

– Разгребу, поди, – спокойно ответил Александр.

– Ну смотри. Я до дома слетаю да минут через десять подгребу.