След Кенгуру
Шрифт:
Мне думается, что произойди встреча Кука с аборигеном в наши дни, современный вальяжный капитан Джеймс великодушно усмотрел бы в «. гуру» почтительность обращения, а по поводу «кен.» решил бы, пожалуй, что босоногий и голопузый мальчик с лицом старика клянчит у него фигурку бойфренда белокурой пустышки Барби, о которой мальчики всего мира до онемевших пальцев мечтают под одеялами, млеют, и плевать им всем на пластмассового соперника. Девочки же готовы безоглядно прозакладывать души, лишь бы походить на эту куколку статью и быть объектом внимания супер-чувака из породы Кенов, или хотя бы не самого прыщавого одноклассника,
Еще думаю: Кук запросто мог бы заподозрить бы в аборигене, проявившем интерес не к Барби, а к Кену, столь обычную нынче широту взглядов известно на что.
Мальчишество?
Не больше того, что в следующее мгновение позволил себе Антон Германович.
Кенгуру
– Кенгуру, – повторяет он вслух, явно из озорства. И тут же, представив себе, что перемены в лице азиата – это промелькнувшее недоумение, переводит по-своему с кууку-йимитирского:
– Не понимаю.
Неужели таким способом понадеялся Антон Германович побороть поганое настроение? Или сподобился ненаучно восстать против тех ученых, которые разнесли в пух и прах популярную версию о происхождении имени сумчатых австралийских симпатяг? «Кенгуру» им, видите ли, занудам, перевести не удается. До чего же скучные люди эти лингвисты! Похоже, что любые другие проблемы обходят их стороной, если озаботиться больше нечем.
На всякий случай Антон Германович улыбается еще шире: черт знает, какое значение это слово может иметь в языке азиата, а сам он уже не тот боец, что прежде: разве что один раунд худо-бедно выстоит в щадящем режиме, если соперник не особо упертый.
– Зоо? Парк? Ноу. – азиат неожиданно проявляет догадливость и даже демонстрирует способность относительно разборчиво объявить об этом окружающему его миру, а в нем и Антону Германовичу, который сожалеет лишь, что в произнесенных азиатом словах нет буквы «л» и не получится выяснить – уж не японец ли перед ним? У японцев с «л» сложности.
А спросить? Спросить – слишком просто, мы так не живем.
«Сплошь невезенье», – думает он, продолжая приветливо улыбаться, как ему кажется – добросердечно, как маленьким детям..
– Зоопарк есть! – не соглашается Антон Германович в ответ, сдержанно показывая руками, скорее даже кистями рук во все стороны. Жестикулирует он аккуратно, скупо, будто утомленный гид – «Нет сил дальше с вами нянчиться, сами смотрите налево-направо» – или потерявший кураж фокусник. Нет причин у Антона Германовича привлекать интерес к своей персоне тех граждан, кому должность предписывает быть любопытным. В конце концов, он здесь не с проверкой.
– Даже не сомневайся! – утвердительно кивает он недоумевающему азиату. – Зоопарк тут всегда есть. В любое время
Антона Германовича подмывает дослать вдогонку «сынок», но, во- первых, «сынок» может оказаться, на поверку, на пару лет старше «папаши», а во вторых, это обращение мало перекликается с возрастом, потому и не повод употреблять его где и с кем ни попадя, не ровен час выйдет косо. И в третьих: столько лет жесткой выучки.
– Спа-си-бо! Зоо нам ноу, – вежливо кивает надоеда.
– А мы, уж поверь, брат, только о нем и мечтали, – отвечает Антон Германович.
– Спа-си-бо! – еще раз, теперь с легким поклоном и улыбаясь дежурнорастерянно, благодарит неуемный азиат. За то, наверное, благодарит, что мы свои чаяния сохранили исключительно для себя, с миром не поделились.
Заблуждается гость столицы. Еще как поделились! Теперь все ранее «осчастливленные» общим зоопарком, живут по-соседски порознь, пытаются разобраться – «кто в ответе?» и «кто заплатит?», ищут, дабы отделить «неудобоваримое», как Антошка Кирсанов в сопливом детстве. А оно не дается, крепко засело. Да что там засело – вросло, как запущенный ноготь, без хирургии, похоже, не сладить.
Говорит азиат коряво и притом несколько нараспев, волнуется, слова старается правильно произносить, по слогам. Так еще умудриться надо, но выходит вполне себе ничего, Антон Германович все понимает.
«Спасибо» звучит, как «Спаси бог», что особенно мило.
– И тебя, – добродушно ответствует Антон Германович, больше себе под нос, улыбаясь, тем более что они уже разминулись.
«Твой бог, – добавляет через короткую паузу, – вряд ли христианин».
Ему кажется, это уместно, не резон своего господа отвлекать на каких- то там чужаков. По оценке Антона Германовича, тот и с опекой своих не очень справляется, на троечку, даже бывает – с минусом. Сачкует или времени не хватает? Нет ответа, но что-то не так, и сейчас Антон Германович чувствует это как нельзя остро, потому что справа от него Кремль – Мекка нынешних швондеров, уплотнивших преображенских и иже с ними не в отдельно взятой квартире, а в масштабах огромной страны.
«Не со всех сусеков еще взяты соскобы. Если к вам до сих пор еще не притулился Шариков, не спешите торжествовать, выжидайте, соблюдая спокойствие и номер в очереди, повинуясь проповедям с экранов, пока подтягиваются резервисты. Среди них и найдется ваш «суженый». А они подтянутся. Не сомневайтесь. Непременно подтянутся, потому что «Сапсан» никогда всерьез не задерживается, собака, если так можно о птице.» – вспоминает Антон Германович, возможно и не дословно, вычитанное тайком в дневнике жены, и легкость, привнесенная в его жизнь понятливым- непонятливым азиатом, мгновенно уходит.
Эту страницу он аккуратненько удалил, измельчил в лапшу и спустил в унитаз. Без эмоций, без обид, без угрызений совести – тоже, даже без внутренних воплей: «Вот же дура! Под монастырь подведет!» Потом вернулся к столу, записал текст по памяти карандашом и убрал в сейф, сложив самолетиком. Зачем самолетиком?
«Не может быть, чтобы за целый месяц ничего не заметила, – беспокоится в который раз. – Но, поди ж ты, виду не подает! Ждет, наверное, что сам заговорю. А о чем тут говорить? Правильно все. Только писать не надо. И на виду оставлять тоже. А если говоришь, то думать – с кем и при ком. Курица.»