След менестреля
Шрифт:
— Как будет на твоем языке: «Уитанни, я тебя люблю»? — спросил я.
— Аи? — не поняла она.
— Ллеу, — я ткнул себя пальцем в грудь, потом нарисовал в воздухе сердце и показал на нее: — Уитанни. Ллеу любит Уитанни, поняла?
— Йенн, — сказала она с самой лукавой усмешкой. — Ллеу трианн а мьир ар ллеу Уитанни фрайнирр?
— Да, да, именно это и хочу сказать, — я привлек ее к себе. — Я… вобщем даже не знаю, как и выразить это словами. Я не могу без тебя, Уитанни. Я безумно тебя люблю.
— Ллеу фрайнирр Уитанни?
— Да, дуреха ты моя,
— Уитанни амрр фрайн ар» н ллеу, — сказала она, улыбаясь. — Ллеу нье дат Уитанни мрррать. Ллеу Кьирриэлль спассти бьенагат.
— Ты можешь произнести мое имя? Скажи еще раз!
— Кьирриэль.
— Знаешь, я самый счастливый Ллэйрдганатх на свете. Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе всегда.
— Йенн, — ответила она и перестала улыбаться. — Норр-кьярт, Уитанни бьенагат буанн аир Кьирриэлль драннак нирр. Уитанни ньявирр мрарр уин ллеунен д» ир иэн Кьирриэль.
— Говоришь, у нас с тобой не может быть детей? Это неважно. Это совсем неважно, милая. Кроме тебя мне никто не нужен. Я всегда буду рядом с тобой, никогда тебя не оставлю. В тебе моя жизнь, мое счастье. Во всех мирах нет для меня человека роднее тебя.
— Вика? — с самой лукавой гримаской осведомилась Уитанни.
— Вика моя сотрудница. Я отвечаю за нее. А тебя люблю. Ллеу но фрайн Вика. Ллеу фрайнирр Уитанни.
— Ах! — Глаза Уитанни заблестели, и она уткнулась мне носом в плечо. Я опустил ее капюшон, зарылся лицом в ее великолепные волосы и в совершенно смятении подумал, что ради этой секунды стоило погибнуть в своем мире и возродиться в этом, испытать все, что я испытал за последние месяцы и безропотно принять все, что готовит мне судьба в будущем. Ради этой секунды стоит жить.
— Пойдем? — шепнул я ей.
— Йенн, — ответила она, и мы, обнявшись, пошли по дороге, прямо на восход.
Глава десятая
В Элодриане много таких вот придорожных таверн, как эта. Но сейчас для меня таверна «Вересковая гарь» — центр этого мира. Да что там этого, всех миров во вселенной.
Снизу, из зала, слышен шум. Хохочут захмелевшие девицы, стучат большие глиняные кружки с темным пивом, сидром и отличной местной медовухой, пьяные голоса запевают песни одна другой непристойнее. Приехавшие чуть раньше нас купцы откуда-то из-под Блиболаха на фурах, груженных пивом и солью, гуляют. Уже далеко за полночь, а гулянка стала, кажется, еще веселее. Но нам с Уитанни они совсем не мешают. Нам нет до них дела.
Уитанни заснула, прижавшись щекой к моей груди, а мне вот не спится. Я слишком счастлив, чтобы спать, хотя усталость и расслабленность во всем теле клонят в сон. Я же хочу, чтобы эти мгновения продолжались вечно. Чтобы запечатлелась в моей памяти навечно, и во всех мелочах, эта жалкая комната с некрашеными и нестругаными балками потолка, убогой мебелью, грязными стенами и загаженной мышами рогожкой вместо прикроватного коврика, холодная и освещенная только теплым золотистым светом одной-единственной свечи — комнатка, в которой мне уютнее и спокойнее сейчас,
Уитанни спит. Мило, уютно, совершенно по-кошачьи свернувшись у меня под боком и положив голову мне на грудь. И тихонько мурлычет во сне. Наверное, что-то ей снится. А мне вот кажется, что только сейчас я проснулся от тяжелого сна, в котором были Эрил Греган и Матьюш Хавелинк, прокаженный барон Гальдвик и оборотни Лёца из Виссинга, рабыня Эльгит и старик Тимман, темный вампир Тхан на-Григг и сожженная ферма, осада Роэн-Блайн и повешенные женщины на хуторе, Вечные и Маргулис. Проснулся и начал жить по-настоящему.
Плохое ушло, осталась освещенная свечкой комната и мы с Уитанни.
Сегодня я попробовал снять с нее серебристый ошейник, но у меня ничего не получилось. Он очень тонкий, но я даже не смог его погнуть, не то, что разомкнуть, как ни старался. Уитанни попыталась объяснить мне, что такова воля Алиль. Надо спросить старого Тейо, что это значит…
Внизу опять запели. Разухабистую, похабную песню про красотку Мариэлу, которая никогда не носила подштанников. Я слушаю их и чувствую, что согретый теплом Уитанни и своими хорошими мыслями, начинаю засыпать. Свеча выпускает длинные золотистые нити и…
В гул вечеринки вплетается высокий пронзительный голос, и сразу становится тихо. Сон слетает с меня мгновенно. Я хватаюсь за стоящий у изголовья посох и прислушиваюсь к тому, что говорит поздний гость:
— Люди, в Набискуме крейоны восстали! Вырезали вальгардский гарнизон и захватили город!
Наступившая тишина ясно говорит о том, что новость из разряда тех, в которые очень трудно поверить — что на трезвую голову, что на пьяную. Но звонкий голос продолжает кричать:
— Правда это, люди добрые, истинная, всеми богами клянусь! Говорят, сам Ллэйрдганатх поднял народ! Ни одного живого вальгардца в Набискуме не осталось!
Ну вот, опять меня поминают. Опять Ллэйрдганатх всему голова. Так и до всеэлодрианского культа личности недалеко. Но тут до пьяниц дошло. Корчма взрывается восторженным ревом, кружки стучат с новой силой:
— Ура! Ура!
— Слава Брутхайме! Слава храбрым жителям Набискума! Долой вальгардских собак!
— Слава Ллэйрдганатху!
— Выпьем, братья! На погибель вальгардцам!
— Эй, трактирщик, волоки еще бочонок! За мой счет!
— Нет, за мой! — Слышно, как звенят брошенные на стол деньги. — Все пейте, люди! Ура! За Брутхайму! За нашего герцога!
Я улыбаюсь. А Уитанни спит. Или делает вид, что спит, потому что на ее губках появляется легкая хитрая улыбка. Кисуля моя, тебя даже не вспомнили эти люди, а ведь без тебя я никто!
— Уитанни? — шепчу я.
— У-урр? — мурлычет она, не открывая глаз.
— Я тебя люблю.
Ее рука ложится мне на грудь — мягкое, обжигающее, ласковое, почти неуловимое прикосновение. Гулянка на первом этаже продолжается, люди продолжают пить за скорую победу, которая им уже не кажется невозможной.