След нумизмата
Шрифт:
Усевшись за стол, Александр Фомич обмакнул в чернильницу перо и вслед за вихляющей, как походка ее хозяина, росписью Дергунова сделал свою запись, коротко поведав об истории покупки монеты. Окончив писать, он сдвинул в сторону тетрадь, давая чернилам высохнуть, снова открыл шкатулочку с монетой и долго любовался ею. Из этого состояния его вырвал звук хлопнувшей входной двери.
– - Мирон!
– - крикнул было профессор, но, вспомнив, что сам недавно отослал его, осекся. К его удивлению, в дверях кабинета действительно показалась круглая фигура Мирона. Лицо дворецкого просто сияло от довольства самим собой.
– - Ты что это так быстро?
– - нахмурился
– - Я сначала на Мойку заехал, а там у профессора Николаева в гостях были и господин Бураев, и барон Корф. Все трое обещали вскорости быть. Затем я на Невский поспешил, князь также обещали прибыть.
– - Ну, молодец!
– - успокоился профессор и, потирая левую сторону груди, сказал: -- Вели принести сюда графин с водой.
Спустя минут пятнадцать после этих событий к подъезду дома Андриенко подъехал наемный экипаж. Из него не торопясь вышли три господина. Все трое были хорошо и дорого одеты, состояние усов, бакенбардов и причесок указывало не только на их высокий общественный статус, но и на некоторую щеголеватость и фатовство. Еще бы, все трое, барон Корф, действительный статский советник Министерства финансов, профессор анатомии Николаев и крупный коммерсант Бураев, являлись закоренелыми холостяками. Впрочем, один из них, самый молодой, тридцатилетний Бураев, как раз на днях собирался жениться. С этим сообщением он и заехал к друзьям по холостяцкой жизни и Нумизматическому обществу. Там-то их всех и обнаружил проворный посланник Андриенко.
– - Все-таки вы, Викентий Николаевич, поторопились. В тридцать лет надевать на себя такой хомут... это преждевременно. Мне сорок, а я еще не чувствую себя ломовой лошадью. Лет пять я готов еще по-холостяцки побить копытом у юбок чужих жен, -- весело прогудел своим низким внушительным баритоном барон Корф, самый старший из троих друзей, среднего роста брюнет с роскошными бакенбардами, уже тронутыми сединой. Его товарищ, высокорослый шатен Николаев, в свою очередь также поддел изменившего общему холостяцкому делу Бураева:
– - Ничего, Антон Николаевич. Просто наш дорогой Викентий Николаевич забывает, что вдобавок к золотым цепям Гименея иногда выдаются и роскошные головные костные отростки, именуемые в народе просто рогами.
Бураев внимал шуткам друзей с легкой улыбкой. Иного он и не ожидал. Рослый, осанистый, он и внешне казался моложе своих товарищей. Темно-русые волосы не серебрил еще ни один клочок седины. Карие глаза, правильной формы нос делали его весьма привлекательным в женских глазах. При этом, в отличие от своих аристократических друзей, и имя, и состояние себе Бураев сделал сам. Отец его служил врачом в уездной больнице под Самарой, мать вообще была из крестьян. Многотысячное свое состояние он нажил торговлей хлебом, но последние три года жил в столице, подвизаясь на подрядах по строительству железных дорог. С Корфом и Николаевым его свело общее увлечение нумизматикой, вспыхнувшее подобно болезни, после того как на глазах Бураева при прокладке дороги срыли небольшой скифский курган и обнаружили глиняный горшок, доверху набитый золотыми и серебряными монетами эпохи Александра Македонского.
А друзья молодого промышленника продолжали шутки шутить:
– - Знаете ли вы, Викентий Николаевич, чем муж отличается от прикованного Прометея? К Прометею орел прилетал клевать печень раз в день, а жена это делает круглосуточно.
Тем временем к крыльцу дома Андриенко подкатила старомодная карета с фамильным гербом на дверце. Расторопный слуга услужливо распахнул дверцу, и из экипажа не торопясь вышел высокий седовласый старец
– - О, сам князь Сухоруков пожаловал, -- тихо сказал барон, почтительно снимая цилиндр и склоняя голову, но при этом как-то поскучнев лицом. Примолкли и все остальные. Во-первых, Сухоруков был старше их лет на тридцать. По сути он оставался осколком своей эпохи, пережитком николаевских времен. Доблестно воюя в Польше, на Кавказе и в Средней Азии, он приобрел славу храбрейшего воителя, но жуткого ретрограда. Отмену крепостного права и все остальные реформы Александра Второго он встретил в штыки. Вряд ли в России имелся другой такой человек, более смело критиковавший все нововведения, чем этот старый служака. И царь прощал ему все, слишком большая часть дворянства говорила голосом этого солдафона. Огромное состояние позволяло жить Сухорукову так, как он хотел, в своем мире, с покорными рабами и прежними порядками.
С явным осуждением осмотрев наряды всех троих нумизматов, князь соизволил с ними поздороваться своим хриплым, навеки сорванным в кавказских горах голосом:
– - Добрый день, господа! Вас также призвал к себе наш почтенный профессор? Надеюсь, повод, по которому он нас созвал, будет стоить потраченного нами времени.
– - Мы на это также надеемся, -- как самый близкий по социальному положению к князю, ответил барон.
Величественно проследовав между расступившимися нумизматами, Сухоруков первым ступил на крыльцо, где рослый детина с вечно заспанным лицом, привратник Пахом, давно держал открытой входную дверь. А навстречу гостям уже спешил своей переваливающейся косолапой походкой Мирон.
– - Доложи-ка, братец, своему хозяину, что прибыл князь Сухоруков, -сказал ему старый вояка, отдавая Пахому цилиндр и трость.
Пока разоблачались остальные гости, Мирон исчез в кабинете профессора. Вернулся он очень быстро, с посеревшим растерянным лицом и трясущимися губами.
– - Ва... вашество... там.... там... хозяин...
– - Мирон растерянно показывал назад, куда-то в глубь кабинета.
– - Что ты, болван, вздор несешь?
– - повысил голос Сухоруков.
– - Доложи четко и ясно, что стряслось?
– - Хозяин... лежит, -- только и сумел выдавить из себя старый слуга.
Решительно отстранив его с дороги, князь быстрым шагом проследовал в кабинет. Вслед за ним, столкнувшись плечами в дверях, проследовали и остальные трое гостей.
Картина, представшая перед их взором, выглядела достаточно неожиданной и ужасной. На цветастом бухарском ковре, как раз на вытоптанной за долгие годы дорожке, покоился лицом вверх профессор Андриенко. Левая рука ученого лежала на груди, а в правой он судорожно сжимал сломанное гусиное перо. Дышал хозяин дома редко и тяжело, а глаза его хоть и были открыты, но видел он скорее всего, не лица вошедших к нему людей, а Господа Бога и его ангелов.
– - Боже мой, профессор!
– - почти в один голос воскликнули Корф и Бураев.
– - Надо поднять его с пола, -- сказал князь, свысока, не сгибаясь, пристально разглядывая лицо больного.
Все оглянулись на узенькую, короткую оттоманку напротив стола, но Николаев, единственный из всех имевший какое-то отношение к медицине, сразу отмел эту мысль:
– - Только не сюда. Надо отнести его в спальню.
– - Эй, человек!
– - прохрипел князь, -- позови слуг!
Мирон, стоящий на пороге кабинета, по-прежнему пребывал в прострации.