След ребячьих сандалий
Шрифт:
А стихотворение «Грин» написал еще в тридцать девятом году Виссарион Михайлович Саянов.
Теперь этот поэт и прозаик изрядно подзабыт. А некоторые литераторы старших поколений, если и вспоминают, то с ухмылкой цитируют эпиграмму:
Мы видели Саянова —
Саянова не пьяного.
Саянова не пьяного?
Ну, значит, не Саянова…
Ну и что?… Если даже эти строчки и отражают действительность, разве они – главная истина? Кстати, многих ли талантливых писателей мы помним всегда «не пьяными»? Разве что женщин. Да и то… Талант – тяжкая ноша и, увы, часто
Вчера прочел я заново
Большой роман Золя.
Потом прочел Саянова —
«Небо и земля».
Надо признать, остроумно сказано. Пожалуй, на четыре с плюсом. Вон как обыграли название! Однако автор эпиграммы допустил неточность. Если он только вчера прочел Золя, то к сегодняшнему дню прочитать эпопею «Небо и земля» никоим образом не сумел бы! В детстве я, «книгоглотатель» и «скорочитатель», неотрывно сидел над этим большущим романом не меньше недели. И с великим удовольствием. Можно сказать, вся жизнь русской авиации – от первых трескучих летательных аппаратов, до истребителей Второй мировой войны прошла передо мной, как в громадном фильме…
А романы Золя (да простят меня строгие ценители французской классики) мне кажутся занудными…
За стихи же Саянову особое спасибо. Особенно за стихи о Грине. Пожалуй, это даже маленькая поэма. С сюжетом. Поэт рассказывает, как случайно встретил Грина на московской улице. как тот прошел мимо, а потом
Увидел мальчишку, пускавшего змея,
Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», —
И сразу в глухой переулок шагнул.
Высокого неба глухая раскраска
Туманилась медленно. Кончилась сказка,
Ушел небывалой страны властелин.
Но с неба широкую тучу, как маску,
Сорвал журавлей пролетающих клин,
Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,
Стучали пролетки, и ветер летучий
Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».
…Воздушные змеи, игра и сказка моего детства!.. Помню, как я в скользких кожаных сандалиях забирался на тесовую крышу, толкал в потоки воздуха трепещущий прямоугольник из реек и газеты и распускал живую, словно нерв, нить. Важен был даже не сам змей, а вот эта связь с высотой, с пухлыми желтыми облаками, с голубями, что реяли в летнем тюменском небе…
Здесь позволю себе оторваться от сюжета (которого все равно нет). Несколько слов о небе. О небе моих детских лет, в которое я запускал своих змеев и которое подарило мне начало повести о детях синего фламинго
…Началось с того, что я нарушил данное маме слово. Правда, случилось это во сне. Наяву такое было немыслимо. Я мог умолчать о двойке в дневнике или придумать про заболевшее горло, когда отчаянно не хотелось идти в школу, но, если давал маме твердое обещание что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, то здесь о вранье и речи быть не могло. Не потому что я боялся разоблачений и наказаний. Просто мне казалось, что тогда я нарушу какие-то основы человеческой природы, что-то раздавлю в себе… Например, в третьем классе я железно пообещал, что никогда не буду купаться в реке без маминого разрешения, и ни разу не сделал этого, пока в седьмом классе не получил такое
Впрочем, отпускала на реку мама меня без особых споров и ограничений, хотя и со вздохами. Но, по крайней мере, она знала, когда должна «дрожать за это водоплавающее чучело», а когда может жить относительно спокойно.
И вот однажды мне приснился громадный желто-синий простор, разделенный пополам прямой границей. На одной половине был теплый от солнца, ласковый песок, а на другой – синяя бескрайняя вода. То ли громадное озеро, то ли море… Я был один-одинешенек в этом необъятном солнечном мире. Одиночество ни капельки не пугало меня. И не было никаких вопросов: «Как я здесь очутился?» Все было закономерно, правильно, радостно. Весело увязая в песке, я мчался к воде. И солнце подталкивало меня упругими лучами в голые плечи и спину. То, что я чувствовал, было просто счастье.
Лишь у самой воды, которая дохнула навстречу брызгами мелкой волны и ласковой прохладой, меня кольнуло беспокойство: «У мамы-то не отпросился». Но тут же – с легкостью, возможной только во сне – я оправдал себя: «Ведь обещал-то я не купаться в реке ! А здесь разве река?»
Конечно, это было море. Я ощутил и соленость воды, и ее йодистый запах – то, что в реальной жизни тогда еще не ощущал ни разу. Не знаю, откуда пришла эта память. Может быть, из какой-то прежней жизни…
Мое бултыхание, плавание, кувыркание в просвеченных солнцем зеленовато-синих толщах, сладкое чувство невесомости, погони за узкими серебристыми рыбами – это было громадной частью того сна и тянулось небывало долго (видимо, у времени сновидений своя теория относительности). Одно мне слегка портило радость: мои сатиновые плавки (сшитые по моде того времени, с тесемками на боку) оказались великоваты и то и дело норовили съехать с хозяина при быстром движении в воде. Впрочем, эта деталь только подчеркивала реальность происходящего…
Наконец я, придерживая плавки, выбрался из воды. Упал в песок. Долго впитывал его тепло животом и грудью, потом перевернулся на спину. Надо мной было небо удивительной синевы и глубины. Счастьем было просто смотреть в него. Лежать вот так бесконечно и смотреть… А еще сильнее счастье разрасталось от того, что высоко надо мною парил в безоблачном просторе белый воздушный змей. Чуть заметный, крошечный как квадратная чешуйка.
Это был не случайный чей-то змей. Мне было понятно (без всякого удивления), что я не только лежу на песке, но в то же время где-то далеко, за гранью ровного, как струна, горизонта, стою на плоской нагретой крыше и держу нитку этого змея. И такое понимание – вместе с солнцем и морем – наполняло меня спокойной надежной радостью.
И все же была в радости чуть заметная трещинка. Или крошечное пятнышко.
Сперва я не обращал на это внимания. Но в конце концов щекотание тревоги сделалось заметнее. Отчего? Я мигнул. И белый малютка-змей превратился в черную точку. Я быстро сел. Оказалось, что желто-синего простора уже нет. Море исчезло, со всех сторон меня окружал горячий песок. Это что же? Сахара?
Нет, сильного страха я не испытал, но и радости не осталось. В пространстве начинали действовать какие-то иные законы. А тревога моя обрела четкое содержание: «А ведь маму-то ты все-таки обманул».