След «Семи Звезд»

Чернецов Андрей

Он снял комнату на втором этаже постоялого двора, находившегося в центре, на Дворянской улице – неизбежной в каждом губернском городе. Плотно позавтракал и отправился по делам.

Саней нанимать не стал, решив совместить приятное с полезным: и воздухом подышать, и к окрестностям присмотреться.

Резиденция архиепископа находилась у местного кремля, построенного на берегу реки Вологды, по всей видимости, и давшей название городу.

Иван некоторое время побродил по мощеной камнем площади. Заглянул и в кафедральный Софийский собор, выстроенный радением

Иоанна Грозного. Полюбовался фресками, украшающими стены святыни.

Отчего-то особенно привлекла его внимание сцена, живописующая сошествие иноверцев в ад. Возможно потому, что в одном из персонажей ему почудились черты убиенного им накануне рыжебородого разбойника. Как там его назвал пристав? Клоп, что ли? Экое отвратное прозвище. И как подходит татю. Вылитый клоп-кровопивец. Сколько невинной крови пролил да попил!

При мысли о давешнем побоище поэту пришла в голову мысль, что надо бы поставить свечу за упокой новопреставленных. Не худо бы и исповедоваться. Хоть и по нужде, а замарал руки красным. Негоже ему разбойникам с большой дороги уподобляться. Ну, покаяться ему случай представится: еще наездится по святым местам. А свечку можно и сейчас возжечь.

Купил ту, что потолще, и стал примеряться, к образу какого святого ее бы приладить. Иоанну ли Воину, своему небесному покровителю воздвигнуть? Или Николе Угоднику?

В раздумьях постоял перед иконой великомученика Христофора, вспомоществующего путникам, который предохранял от внезапной кончины и среди прочего считался защитником от всевозможной нечистой силы. Вроде бы святой избавил в дороге от напасти.

И все же ставить свечу к подножию Псоглавого святого Ваня не стал. Посчитал зазорным, чем-то сродни идолопоклонничеству. Оно хоть и христианский страстотерпец, а больше напоминает языческих богов.

В конце концов, прилепил пылающий восковой цилиндрик у иконы Богородицы Казанской. Напомнила она ему ту, другую деву с такими же большими скорбными глазами.

И еще одну, увиденную на мосту и куда-то влекомую двумя солдатами. Эти три женских лика до странности накладывались один на другой, сливались, превращаясь в единое целое.

Объятым страшной мглой печали Открылась ясность нам в ночи: Когда пресветлы воссияли От Твоего венца лучи, Весна среди зимы настала, Заря багряна облистала, И облачный прогнала мрак.

Выйдя из полутемного храма, поэт немного постоял, давая глазам попривыкнуть к солнечному свету. Прислушался к шумному говору ребятни, собравшейся над самым обрывом, внизу которого леденела неширокая в этом месте река.

С первого раза померещилось, что они говорят на каком-то особенном наречии, так как их говор отличался странной, непривычной уху певучестью. Когда же приобвык да внял толк, о чем шла речь, то бочком-бочком подался к детям.

Завидев чужака, все примолкли

и сгрудились стайкой, закрывая спинами нечто, лежавшее на снегу.

– Что здесь у вас? – полюбопытствовал господин копиист.

И нарвался на хмурые взгляды да неласковое:

– Иди себе мимо, дядя!

– Уж больно вы грозны, – хмыкнул Иван, пытаясь раздвинуть двух тесно прижавшихся плечом к плечу мальчиков. – Позвольте-ка…

– Сказано же, иди своей дорогой, брат!

Из-за детских спин, откуда ни возьмись, объявились два молодых монаха, сами всего-то пятью или шестью годами старше прочей ребятни.

– О, Козьма, Дамиан! – радостно заулыбались им малыши. – Мы снова тут нашли… А он…

– Нашли? – нахмурил светлые брови один из монахов.

Он повернулся к своему спутнику, темноволосому смугляку, и кивнул. Тот достал из-под полы подрясника кожаный мешок и наклонился к земле. Подобрал что-то со снега и быстро сунул в торбу. Потом подозрительно сверкнул на поэта черными угольями-глазами.

Иван сделал вид, что не смог разглядеть, чего это там было прибрано. Он и впрямь не рассмотрел в деталях, едва успев прищуриться и глянуть по-особому. Однако ж кусок змеиного хвоста заприметил.

«Э-ге-ге».

Владыка Варсонофий принял его не сразу. То ли и впрямь был занят. То ли просто хотел показать залетному гостю, что здесь он сам – птаха наивысшего полета, равная любому из столичных вельмож.

Когда же наконец Ивана проводили к нему в покои, то, едва взглянув на хозяина, господин копиист понял: перед ним находится истинный пастырь душ. Чем-то архиепископ напоминал покойного тятеньку. Такой же большой и добрый. И, видно, большой охотник до книжного слова. Эвон сколько книжек в шкапах! И большая груда фолиантов прямо на столе.

Поэт с удивлением приметил книги как на русском, так и на иноземных языках: латинском, немецком, французском. Непривычно зреть подобное у православного святителя. Оно бы больше пристало какому-нибудь отцу католической церкви. А отчего так, Иван и сам объяснить не мог. Возможно, памятен был шум, поднятый в прошлом году церковниками вокруг «Гимна бороде», написанного Ломоносовым и обличающего ханжество и лицемерие священства.

– Ты в латыни как, силен? – огорошил его вопросом Варсонофий. – А, господин копиист?

Иван от неожиданности заморгал глазами и замешкался с ответом. Потом неловко кивнул.

– Не пособишь ли переложить на наш язык вот это место? – протянул тонкую книгу архиепископ. – Никак в толк не возьму, о чем речь идет.

Поэт принял том и пробежал глазами текст. Пастырь корпел над изучением… сатир Горация! Это была восьмая сатира из первой книги и называлась она… Молодой человек почувствовал, как от волнения его прошиб пот. Звалась сатира «Приап»!

Латинский стихотворец представлял Приапа в своем творении статуей, украшающей Эсквилинские сады, которые разбили на костях рабов. Та жаловалась, что ее беспокоят не столько воры и птицы, сколько некие ворожеи, собирающиеся в том месте для колдовства.