След
Шрифт:
Скарпетта никогда не спускалась вниз без особой причины. В тот день, это было под Рождество, она привела с собой эту зазнайку Люси. Эдгар Аллан уже знал о ней все. И не он один. Люси была из Флориды. Она жила во Флориде, в Майами, с сестрой доктора Скарпетты. Поуг не знает подробностей, но понимает, как понимал и тогда, что Люси купается в солнечных витаминах и никто не зудит ей в ухо, что она никогда не сможет позволить себе жить во Флориде.
Она жила там уже тогда, родилась там и не сделала ничего, чтобы заслужить такую жизнь. Зато сломала жизнь ему. Люси пронеслась мимо на каталке и едва не сбила Поуга,
В тот день, роковой день, Скарпетта стояла возле ванны, и на ней был очень красивый темный халат, потому что она встречалась с каким-то чиновником и, как сказала Дэйву, собиралась обсудить с ним проблемы. Поуг так и не узнал, какие именно проблемы, потому что ему было не до них. Он делает глубокий вдох, и в груди у него что-то хрипит и клокочет. Скарпетта была красивой женщиной, и Поуг, глядя на нее со стороны, чувствовал, как в груди у него что-то шевелится и отдает болью. Он и к Люси что-то чувствовал, но это было другое.
Бутыль катилась по полу, и Поуг бросился за ней. Формальдегида в ней оставалось совсем мало, на донышке, но когда он наклонился, чтобы остановить ее, несколько капель выплеснулось и одна попала ему в рот. И он ее вдохнул. Потом Эдгар Аллан кашлял, его рвало в туалете, но никому не было никакого дела. Ни доктору Скарпетге, ни Люси. Он слышал, как Люси катается по коридору на каталке, слышал ее смех. Никто так и не узнал, что жизнь Поуга сломалась в тот миг. Раз и навсегда.
«Ты в порядке, Эдгар Аллан? Ты в порядке?» – спрашивала Скарпетта из-за закрытой двери, но так и не вошла. Он столько раз прокручивал в памяти эти слова, что уже не уверен, она ли это сказала или кто-то еще.
«Ты в порядке, Эдгар Аллан?»
«Да, мэм. Мне надо умыться».
Когда Поуг вышел, в коридоре уже никого не было. Каталка стояла у стены. Люси ушла. Скарпетта ушла. Даже Дэйв ушел. Остался только Поуг, вдохнувший каплю формальдегида, которая обожгла легкие раскаленными искрами и обрекла его на смерть.
«Так что я все знаю, – объяснял он потом миссис Арнетт, расставляя пузырьки с бальзамирующей жидкостью на тележке рядом с ее столом из нержавеющей стали. – Иногда, чтобы понять страдания других, надо пострадать самому. Вы ведь не забыли, сколько времени я провел с вами, когда мы обсуждали ваши намерения и составляли бумаги? Вы сказали, что вам нравится Шарлотсвилль, и я пообещал, что отправлю вас в Виргинский университет. Разве я не слушал вас часами у вас дома? Приходил всегда, когда бы вы ни позвонили, ведь так? Сначала чтобы написать бумаги, потом просто так, потому что вам нужно было с кем-то поговорить и вы боялись, что родственники узнают про ваши намерения.
Я вам сказал, ничего они не могут. Эта бумага – законный документ. Ваше завещание, миссис Арнетт. Вы хотите завещать
Поуг сидит в белом «бьюике» и принимает солнечные витамины, перебирая в кармане шесть патронов. Он помнит, каким могущественным ощущал себя тогда, когда был с миссис Арнетт. С ней он был Богом. С ней он был законом.
«Я несчастная старуха и ничего больше не могу, – сказала она, когда они разговаривали в последний раз. – Мой доктор живет рядом, по ту сторону забора, но ему нет до меня никакого дела. Не живи до старости, Эдгар Аллан».
«Не буду», – пообещал он.
«Странные они люди, те, что живут по ту сторону забора, – сказала старуха и многозначительно усмехнулась. – Его жена такая дрянь. Ты с ней знаком?»
«Нет, мэм, не думаю».
«И не надо. – Она покачала головой. – Не надо тебе с ней знакомиться».
«Не буду, миссис Арнетт. Это ужасно, что врачу нет до вас дела. Нельзя, чтобы такое сошло с рук».
«Такие, как он, всегда получают по заслугам, – сказала она, откидываясь на подушки. – Попомни мое слово, Эдгар Аллан. Я знаю этого врача много лет, и он меня не выпишет».
«Что вы имеете в виду?» – спросил Поуг. Старушка была сморщенная, хрупкая и лежала под несколькими одеялами, потому что никак не могла согреться.
«Я так понимаю, что когда человек умирает, его должны выписать, ведь верно?»
«Да, ваш лечащий врач выписывает свидетельство о смерти». – О смерти Поуг уже тогда знал все.
«Этот будет слишком занят. Помяни мое слово. И что тогда? Господь меня не примет? – Она рассмеялась резким, неприятным смехом. – С него станется. Ты же знаешь, мы с ним не ладим».
«Не волнуйтесь, мэм, – успокоил ее Поуг, чувствовавший себя в тот момент таким же могущественным, как сам Бог. Нет, Бог не был Богом. Богом был Поуг. – Если доктор, что живет по ту сторону забора, не выпишет вам свидетельство, я сам об этом позабочусь». «Как?»
«Есть способы».
«Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, – сказала она. – Как повезло твоей матери».
«Я сам все сделаю, – пообещал Поуг. – Я вижу эти свидетельства каждый день, и половине тех, кто их подписывает, нет до умершиx никакого дела».
«Никому ни до кого нет дела, Эдгар Аллан». «Если понадобится, я подделаю подпись. Так что вам совершенно не о чем беспокоиться». «Какой ты милый. Что бы ты хотел получить от меня? Я, как, известно, уже написала в завещании, что они не вправе продать дом. Ты можешь жить в нем, но только так, чтобы они не знали. И еще можешь взять мою машину. Я, конечно, давно на ней не ездила, но она еще как новая. Время подходит, мы с тобой это знаем. Что ты хочешь? Только скажи. Жаль, что у меня нет такого сына».
«Ваши журналы, – сказал он. – Я хочу ваши голливудские журналы».
«Что? Те, что валяются на столике? Я рассказывала тебе, как ездила в Голливуд, как жила в отеле «Беверли-Хиллс» и каких звезд там видела?»
«Расскажите еще раз. Больше всего на свете я люблю Голливуд».
«Мой негодник муж сделал по крайней мере одно доброе дело – свозил меня в Голливуд. Надо отдать ему должное, мы отлично повеселились. Я люблю кино. Надеюсь, ты тоже. Лучше кино нет ничего».
«Да, мэм. Лучше его ничего нет. Когда-нибудь и я поеду в Голливуд».