Следствие ещё впереди
Шрифт:
Со смертью Симонян было проще, тут даже верёвок не было.
— У вас есть какие-нибудь факты?
Он чуть было не сказал «подозрения», но вовремя осёкся, потому что родственники с готовностью выкладывали кучу подозрений — от последнего разговора умершего с начальником до плохого сна накануне. Он не сомневался, что и Покровская пришла с подозрениями.
— Никаких, — сказала она и замолчала.
— Никаких, — повторил Рябинин.
— Я понимаю, — спохватилась она, — что, по закону требовать не могу. Просто у меня личная просьба.
— Видите ли, — осторожно
— Я, конечно, не специалист, — быстро заговорила Покровская, — и вы можете легко возразить. И будете правы. Но я вас прошу взглянуть иначе.
— Как иначе? — не понял он.
— Не стандартно. Ведь сестра уже выздоравливала — и вдруг… Я приезжала к ней почти каждый день.
В то утро я вошла… Что меня поразило… Её лицо, искажённое ужасом лицо. Такого я никогда у неё не видела. Представляете, мёртвое лицо, перекошенное ужасом?
Она сдерживалась, чтобы не заплакать, и это ей давалось нелегко.
— Но я видел лицо, — негромко возразил Рябинин, — обыкновенное, даже симпатичное.
— Не знаю… Но ведь я тоже видела. Вы мне верите?
— Разумеется, — быстро согласился он. — Но, возможно, эти гримасы получились от боли?
— Не знаю. Потом следы пальцев на руках… Мне понятые рассказали.
— А раньше следов не было?
— Откуда же… Вот и всё, что у меня есть.
Рябинин встал и прошёлся по кабинету. Когда есть труп, то любой факт или след, любую царапину можно истолковать криминально. Всё рассказанное имело бы значение, будь Симонян задушена или имей ножевую рану.
— Мне кажется, что у неё перед смертью кто-то был, — неуверенно предположила Покровская.
Если бы посетительница возмущённо кричала, он бы только отмалчивался, потому что родственники часто слепли от горя, а следователь — самая подходящая фигура, с кого можно спросить за смерть близкого человека. Если бы она уверенно настаивала на возбуждении уголовного дела, требуя кого-то к ответу, он бы ей объяснил. Но Покровская пришла с сомнениями. Поэтому Рябинин начал думать и сомневаться вместе с ней.
Принято считать, что неуверенность связана с изъяном в психике, с каким-нибудь комплексом неполноценности. Принято считать, что неуверенность — это плохо. Начинает ли человек новое дело или начинает жизнь, он должен быть уверен в себе. Рябинин не отрицал, что уверенным быть хорошо…
Но он знал и другую причину неуверенности — работу ума, столкновение мыслей и едкость сомнений. Думающий человек, пока он думает, бывает неуверен, но думающий человек всегда думает. Неуверенность — это рабочее состояние мысли, но ведь мысль и должна находиться в рабочем состоянии. Вообще он считал, что неуверенность — это признак ума. Дураки всегда во всём уверены. Глупость самоуверенна. Но истина лежит на дне сомнений и неуверенности.
Расследуя дело, Рябинин сомневался беспредельно. Прокурор частенько смотрел на него с опаской, потому что следователь производил впечатление человека, у которого нет по делу доказательств и у которого сумбур в голове. Но, даже убедившись на сто
— Она не вставала? — спросил он.
— Врач разрешил, но она лежала, к двери не подходила, на звонки не отвечала.
— Ключей от квартиры сколько?
— Три. Один был у сестры, второй у меня…
— А третий?
— Висел на гвоздике в кухне. Знаете, а теперь его там нет, — вспомнила она.
Рябинин видел, как мысль о криминале зрела у Покровской на глазах. Вот и ключ пропал. Таких деталей можно набрать сотню, и все они будут таинственными, подозрительными и… неважными; все будут висеть в воздухе, потому что им некуда ложиться — нет факта насильственной смерти.
Рябинин сел за стол и позвонил судебно-медицинскому эксперту Тронниковой:
— Клара Борисовна, у меня к вам оригинальный вопрос. Скажите, может лицо человека после смерти выражать ужас? Или это выдумка детективщиков? Лично я ни у одного трупа ужаса не видел.
Тронникова посмеялась.
— Видите ли, Сергей Георгиевич, сначала лицо может сохранять любое выражение. Но труп остывает, и мимика пропадает. Это происходит довольно-таки быстро.
— А Симонян могла умереть от страха? При её сердце…
Клара Борисовна заговорила нравоучительно, как говорят обычно врачи и педагоги:
— Вскрытие установило органическое поражение сердечных сосудов. Но поводом для приступа могли быть и сильное волнение, и испуг, и страх, и что хотите. Раньше у нас существовало такое понятие — эмоциональный инфаркт.
— Спасибо, Клара Борисовна.
Рябинин положил трубку и поднял взгляд на Покровскую. Или в его лице она заметила, или в голосе что-то появилось, но вопросы следователя зазвучали иначе и она по-другому стала отвечать — суше и сосредоточеннее.
— Не увидели в квартире чего-нибудь… необычного?
— Да нет, всё в порядке. Я везде проверила. Вот только это.
Она щёлкнула сумкой и протянула клочок бумаги, угол листка из блокнота. Рябинин прочёл: «Целую милую родинку…»
— Ну и что? — спросил он.
— Это её почерк. А кому написана — не знаю.
Может быть, этот клочок имел значение, но Рябинин ничего не знал об умершей. Да он ещё и не знал, начал следствие или нет.
Записка была старая, не вчера написанная. Почерк красивый, аккуратный, даже слегка витиеватый. Устоявшийся ровный характер, чистюля, эстетка, любит порядок, имеет много свободного времени — заключил Рябинин, но не для дела, а так, для себя. В нём, как и во многих мужчинах, сидел вечный мальчишка. Если Рябинин-взрослый вёл следствие, то Рябинин-мальчишка где-то был рядом, корчил из себя великого криминалиста и рожи мог корчить. Мужчина-следователь был стянут логикой, фактами и мыслью; мальчишка-озорник был вольной птицей — он фантазировал, громоздил невероятные версии, имел под рукой наручники, кольт и цианистый калий.