Следствие не закончено
Шрифт:
— Умная ты женщина, а говоришь пустые слова, — наставительно пробасил Шаталов. — «Куда пожелаете»!.. Да, может, я министром пожелаю… За плуг, что ли, становиться прикажешь?
— Вот бы удружил!
— А ну, Николай, — обратился Иван Данилович к сыну, — покажем людям, какие такие Шаталовы!
На борозду вышел первым. Хоть и отвык Иван Данилович от такой работы, но не прошел и круга, как приноровился. Недаром ведь смолоду лет десять батрачил — тогда пахать приходилось от зари и до зари.
ГЛАВА
Ивана Григорьевича Торопчина в тот день, когда Бубенцов «гулял по колхозу», на селе не было. Он с раннего утра поехал в район получать продовольственную ссуду. Сам поехал, чтобы на месте ликвидировать задержку, если такая возникнет. Торопчин отлично понимал, что, если раздать колхозникам в такие трудные и напряженные дни хоть по нескольку килограммов муки на едока, — это окрылит народ. Ведь не секрет, что многие настоящего хлеба не едали чуть ли не с самого рождества. И сколько ты такому человеку ни говори правильных хороших слов, сколько ни убеждай его напрячь весь остаток сил для того, чтобы ушла и никогда не вернулась в колхоз нужда, — голова у него понимает, а живот возражает. Ты ему одно, а он тебе другое. «Ну ладно, говорит, была война, была нужда. А ведь теперь мирное время».
Может быть, и сознает такой в душе, что, не прав, что глупые, неверные это слова. Знает ведь отлично даже тот, кто в начале войны еще в одной рубашонке бегал, и тот, кто по дряхлости дальше чем на десять шагов от избы не отходил, — чего стоила стране и народу победа. Сколько сожрала за четыре года ненасытная война. А засуха?
Выйдут, конечно, колхозники на работу. Почти все выйдут. Другой дня три поворчит, а на четвертый усовестится. И большинство будет трудиться поистине самоотверженно. Но не все. Найдутся и такие, про которых можно сказать, слегка переиначив поговорку: «От дела не бегает, но и дела не делает».
Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.
Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.
Уже замерла на селе жизнь после закончившегося чуть ли не с зарей трудового дня. Опустела темная улица, погасли почти во всех избах огоньки. Даже собаки — только две выскочили облаять машины, с надсадным рычаньем поднимавшиеся от моста вверх по улице.
Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.
К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.
— Ну, великое дело ты
— Разве я?
— Тоже верно, — согласился с Торопчиным Балахонов и посоветовал: — Вот и надо бы объяснить народу, откуда она, помощь, нам идет.
— Знаю, — Торопчин потянулся, мотнул головой. Он очень устал, Пришлось побегать полных два дня, пока все оформили. Не один ведь колхоз «Заря» получал ссуду, а все колхозы. В районе — как на ярмарке. И мешки вдвоем, с младшим конюхом Никитой Кочетковым от склада и до машины на себе перетаскали и погрузили.
— Я уж всю дорогу думал…
Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.
Это была Дуся Самсонова.
А другая девушка — Клавдия Шаталова, стоявшая очень близко от Ивана Григорьевича, но невидимая в густом полумраке, — обиженно склонила голову и отошла. И даже слов Самсоновой слушать не стала.
— Это я не тебя целую, а знаешь кого… — У Дуси даже в темноте светились обычно озорные, а сейчас наполнившиеся радостными слезами глаза.
И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.
Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?
И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.
Говор утих, и только откуда-то издалека донесся радостный женский крик:
— Анюта-а!.. Бежим скоре-ея! Хлебушко раздавать будут.
Торопчин стоял на грузовике молча и неподвижно. Пытался разглядеть еле различимые в темноте лица колхозников. А когда заговорил, то по неровному, ставшему глуховатым голосу все почувствовали, что Иван Григорьевич взволнован.
А разве кто-нибудь был спокойным в эту минуту?
— Жаль, что не вижу я ваших лиц, друзья мои дорогие. Но знаю, сердцем чувствую — у всех нас сейчас одна общая радость, одна дума, одно, только одно стремление…
Поднимаясь на грузовик, Иван Григорьевич еще не знал, что же он скажет народу. Вернее, знал что, а только слов не успел обдумать. Но они сами рождались — эти слова. И прямо в душу слушавших ложились.
— Хоть и трудно мы жили эти годы, хоть и голодали, но сейчас, как никогда, выросла сила колхозная. Да случись такая засуха в старое время — сколько народу еще с осени пошло бы по колючей дороге «христа ради» жизнь вымаливать!
— Верные слова. Было такое бедствие в девяносто первом, не то втором году. Не осталось тогда на селе ни одной животины. Собаки, и те посдыхали, — негромко, но явственно, так, что услышали многие, подтвердил старый конюх Степан Самсонов.