Следствие ведут знатоки
Шрифт:
Разъединившись, оборачивается к Томину:
— Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же — как мы установили — Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?
— Н-нет.
— А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?
— Погоди… — начинает вспоминать Томин. — Было дело о наркоторговле…
— И изготовлении наркотиков, — подсказывает Пал Палыч.
Томин вскакивает:
— Хомутова! Они захватили пеньковую
— Ну да!
— Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со своими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие воспоминания!.. Но Янов — Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!
— Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?
— Точно, на Олега. Выходит, Янов — это Коваль, а Коваль — тот наркоделец? — Томин сцепляет указательные пальцы, словно замыкая цепочку.
— Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? — ставит точку Знаменский.
— Слушай, до чего же земля круглая! — радуется Томин. — Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!
— Это еще не все, Саша, — подливает масла в огонь Знаменский. — Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».
— Олег! — повторяет Томин.
— Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов — Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.
— Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как физически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..
…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.
Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.
Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.
Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого человека ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.
— Я хочу исповедаться, — говорит он.
Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.
— Идемте.
Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, склоняется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:
— Расскажите, что на душе.
Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.
— Не могу. Простите, в следующий раз.
Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то
— У вас мало времени.
Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.
Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидящему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляются за Ковалем.
Ландышев, несколько «согревшийся», в последующей встрече нагличает, упивается возможностью постращать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.
Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.
— Назрела необходимость поговорить, — объясняет развязно и садится в кресло.
Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопытством.
— Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.
— Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.
А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом — ему несвойственно копаться в своих эмоциях.
— Кон-текст… Какие слова нам доступны! — начинает куражиться Ландышев. — Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…
Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в бытность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.
— Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездоровы. Зачем вы пришли?
— Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И признал, что Авдеев не имеет права на страховку!
Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотрительность, Коваль реагирует довольно сдержанно:
— Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.
— Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться — как сказал великий баснописец. — Ты-то какой есть на самом деле?
— Какой же? Договаривайте.
Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.
— Ты еще ничего не понял, — говорит он. — Думаешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.
Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчитывал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.
— Я под любым именем не привык, чтобы мне хамили. Я этого не разрешаю, — раздельно произносит он.