Слепая любовь
Шрифт:
Приблизительно так и рассуждала Галина в то утро, когда поняла, что разлучить ее сына с этой тварью, теперь еще к тому же и слепой, может только смерть. Она не напрасно последние три недели терпеливо сносила отсутствие сына дома. Тот сутками торчал в больнице, возле постели своей Данки, удержать его было невозможно — это она прекрасно понимала, как и то, что действовать напролом сейчас слишком опасно. «Что ж, Андрюша, если ты ее любишь... Знаешь что — пускай после выписки какое-то время поживет у нас, потом зарегистрируетесь, ей только паспорт и выездную визу успеть оформить... Ну надо же, такое несчастье...» Как бы не так! Она — мать, и она хочет для своего сына благополучия и спокойствия. Следовательно, слепая жена ему ни к чему...
На Андрея было страшно смотреть — он весь вытянулся, высох, превратился в какую-то измученную и вялую тень, практически не реагировал ни на какие сигналы внешней жизни. «Ничего, забудется... — думала Галина. — Пройдет время, еще спасибо мне скажет за то, что я сделала...»
— Что ты сделала?! Как ты могла, Галя? Ведь это жестоко, это слишком жестоко! Да ты... Да ты ведь не женщина, ты просто... Тварь!
Она усмехнулась, услышав последнее слово, которое в порыве гнева слетело с губ мужа. Переадресовка... Он смотрел на нее мутными глазами.
— Успокойся. Я ведь ее не убила.
— Еще этого не хватало... Да ты на него посмотри, на сына-то! Его-то убить не боишься? Посмотри, как он страдает!
— Пройдет! — уверенно возразила она мужу, привычно поправляя на нем галстук. — Иди, тебя уже шофер давно ждет. Она ведь лимитчица, у нее цель одна была... Нищета, голь перекатная, шлюха... Поверь, Саша, так будет лучше. Ну подумаешь, переживает... Пройдет. Сам подумай, какая жизнь ждала бы его в том случае, если... Сам понимаешь, ради него старалась...
Она и правда старалась. Очень старалась в тот вечер, когда после прощания на вокзале с сыном пришла в больницу. Второй этаж, седьмая палата... Кажется, здесь. Дверь отворилась не скрипнув. В палате никого не было, Данкина макушка чернела на подушке. За окном стоял теплый вечер. Узкий, прямой и острый солнечный луч разрезал белое пространство палаты на две части, и тысячи невесомых, неумирающих пылинок плясали в нем свой извечный медленный танец, создавая атмосферу зыбкого спокойствия. Тихие живые звуки из окна, с улицы, и неживые, неуютные больничные вещи казались несовместимыми и абсурдными на фоне друг друга. Там, за окном, была жизнь — а здесь, за белой стеной, лишь ее подобие, никчемная и бездарная копия; не жизнь, а лишь отчаянная и нелепая попытка ее воссоздания. Стены здесь были не просто стенами — они служили гранью между миром живым и миром, пытающимся выжить... Свежий тонкий поток воздуха и звуки из приоткрытого окна — как обещание. Но можно ли ему верить?
«Да уж... Только венков не хватает!» — мрачно подумала Галина. Тут же вспомнила, как сама несколько лет назад лежала в больнице после операции. Возникли осложнения, и ей пришлось отмотать там целых полтора месяца. Отчетливо вспомнилась зависть ко всем приходящим посетителям — они проводили в этом уютном заточении лишь маленькую, несоизмеримо крошечную частичку своей жизни, прощались, традиционно желали больным скорейшего выздоровления... И вот дверь закрывалась, и они снова уходили в свой, живой, мир, покидая мир тоскливый и мрачный, и, видимо, облегченно вздыхали за его порогом. Эти люди со временем стали казаться ей пришельцами с других планет — было такое ощущение, что она поселилась в больничной палате навсегда... Ужасное место — больница.
— Кто... кто здесь? — прошептала Данка, уже привычно различив незнакомые шаги и почувствовав незнакомый (или нет, знакомый, мучительно знакомый, но только чей?) запах. — Кто?
— Это я... Это я, Даночка. Галина Сергеевна, Андрюшина мама. Вот, пришла к тебе...
Данка испугалась — видно, сразу за внешней ласковостью и сдержанностью интонации почувствовала неладное. Молчала,
— Дана, давай поговорим.
Слова текли потоком раскаленной лавы — говорила одна Галина, а Данка молчала, судорожно комкая уголок простыни и пытаясь хоть немного сдерживать порывы хриплого дыхания и громкий стук сердца. Конечно, она не видела пылинок, которые, казалось, даже встрепенулись, затанцевали быстрее и тревожнее — возможно, виной тому был легкий сквозняк, всколыхнувший воздух; она не видела узкий солнечный луч, даже не знала о его существовании, не видела глаза Галины. Напрасно та по привычке старалась придать им ласковое и заботливое выражение, словно забыла, что никто не увидит и не оценит ее стараний, и все же играть роль нужно было до конца. Она сидела на краешке больничной койки, ее рука покоилась на одеяле, под которым чувствовалось напряжение Данкиной ладони, и говорила...
— Послушай, девочка... Девочка моя. Ты еще молода, так молода... Знаю, ты любишь моего сына, но ведь любовь в том и состоит, чтобы дарить счастье другому, разве не так? Послушай меня, подумай хорошенько и согласись — Андрей не будет с тобой счастлив. Это сейчас, возможно, из-за острого чувства жалости — да и как тебя не жалеть? — Галина вздохнула, всхлипнула, утерла платком и вправду выступившие на глазах слезы и снова повторила: — Как тебя не жалеть? Тем более он мальчик порядочный, по-другому поступить не может — но ты-то подумай! Подумай, Даночка, ведь на одной жалости долго не протянешь, да и нужна ли она тебе — жалость? Я ведь своего сына знаю, у него ветер в голове, а тебе-то каково потом будет? Да и ему... Ничего, кроме страданий. Ты любишь его, верю, что любишь. Но разве ты не желаешь ему счастья?
Почти после каждой фразы Галина делала паузу, видимо, ожидая услышать хоть что-то в ответ. Но Данка молчала. Она не видела Галину, и со временем у нее появилось странное ощущение — будто бы в палате она находится одна, а рядом с ней просто говорит неживой радиоприемник, по ошибке настроенный совсем не на ту волну. Все эти слова она уже тысячу раз говорила самой себе — но каждый раз Андрей находил ответ на все высказанные и невысказанные, но такие сложные и, казалось, неразрешимые вопросы. Их, этих вопросов, становилось все меньше, неуверенность отступала, а любовь, вера и надежда на счастье становились все прочнее — и вот теперь... Зачем ей все это? Зачем она говорит?..
Данка попыталась (в последние дни она часто поступала подобным образом) представить картинку со стороны. Белая, немного смятая постель, белые стены, вечер — может быть, тоже белый... Сквозные тени соединяющихся темными зелеными вершинами деревьев; наверное, солнечный луч из оконной рамы — звуки, доносящиеся из открытого окна, подтверждали, что вечер солнечный. Золотая вечерняя пыль, и вот — она. Белая повязка на голове, контрастные траурные пряди, отвернулась спиной, напряженная, глаза закрыты. А там, на уголке кровати, сидит женщина. Сидит прямо, темные волосы распущены по плечам, одна прядь настойчиво падает на лицо, алый рот, искусно подведенная зелень глаз, тщательно накрашенные ресницы подрагивают... Руки, кажется, сложены на коленях — хотя нет, вот же одна ладонь, так близко... На ней длинное зеленое платье и тонкое ожерелье из мелкой россыпи бриллиантов, изящная сумочка из коричнево-зеленой крокодиловой кожи покоится на коленях. Духи — как обычно, сладко-пряные...
Данка убрала руку. Слишком неправдоподобно, слишком неравны их силы, слишком явно преимущество... Не может быть, чтобы все это было правдой.
— Мы любим друг друга и не сможем быть счастливы друг без друга. Мы будем вместе, несмотря ни на что — мы так решили, а все ваши слова — это только слова. Вы не понимаете, не хотите понять своего сына, не хотите ему помочь. Что ж, мы обойдемся и без вашей помощи...
— Ты молодая... Найдешь себе другого... — Голос Галины дрогнул, было понятно, что она сдерживается из последних сил.