Слепой против маньяка
Шрифт:
А когда его ловила милиция, Игорь Всеволодович Машин принимался колотить себя в грудь, выкрикивать команды, пытался приказывать. За это его люто били и, подержав какое-то время в милиции, выпускали…
Чума порылся в карманах, нашел засохший кусок хлеба. Своими большими зубами Чума принялся грызть этот кусок с таким хрустом, будто не человек грызет хлеб, а крыса. Из уголков рта текла слюна, руки дрожали. Хлеб был твердым, как камень. Чума ругался и грыз.
Главными врагами бомжей, живущих на чердаке, была не милиция, а дети, которые издевались над бомжами, время от времени совершая на них нападения.
Подростки избивали люто – так,
Понемногу светало. Мутный свет проникал на чердак. Чума нашел газету и, подойдя к грязному окну, где было посветлее, принялся читать. Правда, в текст он не вникал. Он просто шевелил губами, прочитывая темные заголовки, и ему было все равно, свежая это газета или двух-, трех-, а может быть, пятилетней давности. Новости его абсолютно не интересовали.
А вот Сиротка любил, не в пример Чуме, порассуждать о политике, о Президенте, о том, что происходит в верхнем эшелоне власти. Чуму это смешило, и он смотрел на своего приятеля по несчастью как на умалишенного.
А Сиротка, возбуждаясь от прочитанного, размахивал руками и кричал:
– Коррупция! Коррупция! Вокруг коррупция! Все продажны, любого можно купить. Вот, смотри, Чума, слушай, что пишут…
И, захлебываясь, брызжа слюной. Сиротка читал какую-нибудь разоблачительную статью и радовался, хлопал в ладоши, подскакивал. А Чума смотрел на него и молчал. Только время от времени говорил:
– Ну и козел же ты, Сиротка! Ты грязь, даже хуже, чем грязь, а берешься рассуждать о том, чего абсолютно не понимаешь.
– Надо идти на выборы, – кричал Сиротка, – надо защищать демократию!
– Какие выборы, мать твою!.. – говорил Чума. – Ведь у тебя никакого документа нет.
– Надо звать народ на баррикады.
Сиротка вообще, в отличие от Чумы, был настроен революционно. Он даже пошел защищать Белый дом, когда в город въехали танки. Правда, пользы от спившегося и полуживого бомжа было мало, но Сиротка гордился актом своего гражданского мужества. И когда был пьян, всегда рассказывал о том, как горели костры у Белого дома, как он с гражданами свободной России строил баррикады, ел кашу и курил сигареты, которыми угощали всех. Это были светлые воспоминания бомжа по кличке Сиротка.
А вот Чума во время путча сидел в подвале. И ему было плевать, танки в городе или самолеты над городом, ввели войска или нет. У него страшно болел желудок, его рвало, и он думал, что отдаст концы и сдохнет, как помоечный кот, в подвале дома…
– Скорее бы он приперся! – глядя во двор, бурчал Чума.
Он сидел на диване, который когда-то принадлежал одному известному кинорежиссеру. Когда режиссер. умер от старости и тысячи болезней, родственники выбросили диван. Правда, они решили не тащить его вниз, а отнести на чердак в надежде, что, может быть, потом они отвезут его на дачу. Таким образом, у Чумы появилось лежбище диван, на котором кинорежиссер обдумывал свои фильмы. Чума, разумеется, не знал ни фамилии, ни имени того режиссера, да и диван ему не нравился. Он был старый, разбитый, пружины больно кололи бока и спину. Но все равно диван лучше, чем ничего, даже лучше, чем матрас, на котором спал Сиротка.
Отставной
Григорий Синеглазов проснулся рано. Он потряс головой, прогоняя кошмарно-сладкие сновидения, в которых он видел себя хирургом, лечащим детей.
Всю ночь во сне он резал и резал теплую плоть, вскрывал тела, проводил операции. А потом во сне его благодарили за проделанную работу, жали руки, целовали в щеку. Синеглазов раскланивался, как артист.
– Хорошая ночь, хорошие сны, – пробормотал Синеглазов, вскакивая с постели и нащупывая ногами тапки.
Он включил музыку и направился в ванную. Напустил полную ванну воды, сделал пену и, сбросив пурпурный махровый халат с монограммой на нагрудном кармане, погрузился в теплую воду. Его ничуть не беспокоило, а даже наоборот, приносило неописуемое удовольствие, то, что еще на так давно в этой ванне лежали трупы, что она вся была залита кровью. Лежа в теплой воде, он воображал, что лежит в густой липкой крови. Он тер лицо, стопы ног, он наслаждался жизнью.
И даже когда зазвонил телефон – а Синеглазов слышал это отчетливо, – он не вылез из ванны, а остался лежать с полуприкрытыми глазами, находясь в состоянии блаженства. Он принимал ванну долго, почти час. Он даже взял вчерашнюю газету и просмотрел ее. Но ничего любопытного не нашел. Было несколько статей о Чечне, о валютных проститутках и о китайских браконьерах, которых расстреляли российские пограничники.
Синеглазов бросил газету на пол, а сам прикрыл глаза, и, покусывая от восторга мокрые губы, стал в подробностях вспоминать, как мучилась и стонала одна из его последних жертв.
– Я так люблю детей, – шептал Синеглазов, – так люблю… Особенно девочек, маленьких девочек, лет восьми-десяти. Они куда красивее и притягательнее женщин. Они такие нежные, такие ласковые, такие чистые. Они даже пахнут не так, как взрослые самки. От них исходит запах фиалок и чистых трусиков. Они прекрасны, как цветы…
Синеглазов вытащил пробку, и вода, с хлюпаньем, начала медленно исчезать. Синеглазов лежал на дне ванны и рассматривал свое тело в хлопьях белой пены. Затем он поднялся, встал во весь рост и принял холодный душ. Он фыркал, урчал, как большое сильное животное, разбрызгивал воду, хохотал. Он чувствовал себя прекрасно, ему хотелось маленькую девочку. Все его тело содрогалось.
Чтобы хоть как-то унять это безумное возбуждение, он набросил на себя халат, выбрался из ванной и, шлепая мокрыми босыми ногами по паркету, забежал в большую комнату, извлек из секретера папку с фотоснимками, разложил их на ковре и стал рассматривать.
– О, какие вы замечательные! Вы прелестны! Как визжала, как таращила глаза! Какой у тебя был нежный и мягкий зад!
Синеглазов рассматривал фотографии, его губы были мокрыми от слюны, щеки дергались, пальцы дрожали.
– О, мои маленькие цветочки, мои маленькие проказницы! – бормотал маньяк, бегая рядом с фотографиями, но не наступая на них.