Слепой секундант
Шрифт:
А для себя Соломин отметил, что незнакомка-то оказалась честной и не пыталась обмануть. Хотя, с другой стороны, кто ее разберет — какую игру она ведет.
— Скажи, Венецкий, ведь у вас в особняке есть хорошие картины? — спросил он.
— Да, разумеется, портреты всей родни. И на античные темы… Как же без картин?
— Я в живописи не разбираюсь. Допустим, если какой-нибудь Ахиллес орет во всю глотку, — это нарисовать нетрудно, разинутый рот его крики изобразит. А можно ли нарисовать некую тайную скорбь или скрываемую злость? Так, чтобы не просто черты лица,
— Да вот тот же Гектор с Андромахой! В ее лице — мольба, в его — непреклонность!
— Тогда пиши своему рисовальщику, чтобы сделал из пятнадцатилетней девицы с дурными наклонностями обремененного злобной страстью кавалера… но чтоб зубами не лязгал и не скалился, как турка с ятаганом!
Венецкий и Маша рассмеялись.
— Я поняла, что нужно, я сама напишу, а ты, мой друг, росчерк поставишь, — с тем Маша ушла к себе в комнату.
— Видишь, обошлось, — сказал Андрей. — А теперь хорошо бы устроить военный совет. В нашей игре с незримым противником мы имеем карту, которую нужно употребить с толком. Это — тот детинка, что опознал Дедку. У Дедки есть сожительница, звать Василисой, Фофаня сказывал… Ох, еще и Фофаня! Черти б его драли!
— Не ворчи. Он, может, еще и услугу нам оказал. Кабы не он — черта с два поймали бы Дедку, — напомнил Венецкий.
— Может, послать ультиматум Василисе — мы ей возвращаем Дедку, она выдает нам главного вымогателя? Впрочем, тут у нас две ловушки. Первая — баба нас обманет и на невинного человека наведет или же на какого-то своего врага. Вторая — может, она, избавившись от Дедки, благодарственный молебен закажет? — Андрей пожал плечами. Он и в отношениях-то между обычными мужчинами и женщинами не всегда мог разобраться, а тут — маз и его маруха. — Рискнем! — решил он. — Садись, пиши: «Госпоже Василисе от доброжелателей. Ваш сожитель находится у нас…»
Письмо получилось длинным. В конце предлагалось дать ответ через безносую бабу Феклу, что служит директором почтамта на паперти Казанского храма. Имя себе Андрей придумал занятное: Плутодор. В свое время, читая церковный календарь, он очень удивился наличию такого мученика, словно сбежавшего из сатирического журнала, которых ныне развелось в столице довольно много. Отправлено оно было заковыристо: «детинке» внушили важность его миссии, потом везли с завязанными глазами, совершая отчаянные повороты во все стороны, а выпустили чуть ли не на Охте — пускай ломает голову, где сидел взаперти!
Дальнейший путь возка лежал к Академии художеств. Там следовало вручить послание рисовальному учителю Сыромятникову.
Дедку удалось довезти живым до старого доктора. Скапен-Лукашка, Савка, Авдей-кучер и Тимошка доложили — доктор ни за что не ручается, но деньги за лечение взял, а господин Граве долго мучился, не зная, куда ехать, а потом велел везти себя к графине Венецкой, но с таким видом, будто у Венецкой будут служить панихиду по всей его родне.
— Теперь видишь, какая такая бывает любовь? — спросил Андрей графа. — Спаси и помилуй Господь от этаких страстей.
— Ты полагаешь, втюрился? — по-простонародному
— По самые уши, — так же отвечал Андрей. — И сам себе врет…
Соломин чувствовал — вот сейчас-то и начнется настоящее дело! И забавная мысль его посетила: он воображал мусью Анонима пауком посреди паутины, но он, Андрей Соломин, и сам сейчас таков — сидит и дергает то за одну веревочку, то за другую, и все приносят ему сведения, и он каждому находит дело. Поединок двух пауков, однако. И близится час, когда они встанут лицом к лицу, — дуэль!
Если боец убит, дуэль продолжает секундант. Не обязан — но имеет право. И даже по-своему хорошо, что секундант слеп: единственное доступное ему оружие — пистолет, а поединок на пистолетах можно предложить и беззубому хилому старцу, и калеке. Это не шпага, которая требует юношеской легкости. Нет худа без добра…
Два дня прошли в ожидании новостей. За это время Андрей чуть не поссорился с Венецким — он хотел опять упражняться в стрельбе, Венецкий возражал — устраивать стрельбу в Екатерингофе нелепо и опасно. Андрей с горя вышел во двор и велел Тимошке кидать щепки и все, что подвернется, в дощатый забор, сам же метал на звук нож. От удачных бросков на душе полегчало.
— Завтра — Вербное воскресенье, — сказала ему Маша. — Я в церковь поеду, хочешь ли со мной?
— Нет, — ответил Андрей. — Впрочем… да, — ему показалось, что во время литургии к его душе спустится с высот Катенькина душа. И будет, как тогда… Хотя нет, так уже ни с кем и никогда не будет…
Маша осторожно предложила Андрею приехать пораньше, чтобы исповедаться. Он сказал: «И что прикажешь рассказывать батюшке: то ли, что я готовлюсь убить злодеев и трачу на это деньги, которые, в сущности, украдены?» Но поехал с Машей, и отстоял всю службу в уголке, и поздравил ее с причастием.
— Маша, ты точно ли счастлива с мужем? — спросил он, когда она вела его к саням.
— Полагаю, что да, — ответила она, — и не желаю делать опытов, чтобы потом сравнивать. Хватит с меня глупостей.
— Давай покатаемся, — предложил Андрей. — Ты будешь мне рассказывать, что видишь на улицах.
На облучке красивых, с позолоченной резьбой, графских саней, обитых изнутри красным бархатом, сидел Тимошка, безмерно гордый — ему Авдей-кучер уступил красивую шапку. Рядом поместился Еремей. Узнав о прогулке, он попросил доехать до Казанского храма — в такой день все нищие на паперти сбирают дань, и безносая Фекла также. Вдруг у нее уже лежит письмецо?
Письмецо было, и Андрей с трудом дотерпел, пока отъехали подальше от церкви и встали в переулке, чтобы Маша смогла прочитать вслух:
«Господину Плутодору.
Люди сказывали, ты не врешь. Я не дура — сорвалась мастыра, стало быть, не судьба. Барин, что приказывал, а мы делали, — Рязанов. Жительство имеет в Большой Мещанской, противу съезжей, в Шемякинском доме, во втором жилье. Теперь же укажи, где забрать сожителя.
Покорная твоей милости слуга Василиса.
А писал аз многогрешный раб Божий Феофан».