Слепой секундант
Шрифт:
— Достанется же кому-то этакое сокровище! И кто ей внушил, будто она красавица? — не унимался Граве.
— Девица изрядная! Диво как хороша, — признал Венецкий, — да только против моей Маши — нет, не сравнится! У Маши красота — как на старых полотнах, лицо точеное… А эта — носик вздернут, щечки круглые, рот большеват… Но сколько в ней огня! И волосы — у иной дамы парик не так пышен, как у нее свои.
Венецкий и далее перечислял бы достоинства Гиацинты, но вмешался Граве:
— Так это и есть парик! — заявил он. — Натура таких
— Так парик или локоны, которые щипцами загибают? Совсем ты, доктор, заврался, — прекратил словоизвержение Андрей.
— Как же быть-то? — вдруг присмирев, спросил Граве. — И на что я ей? Что во мне?
— «Лисица и виноград», — сказал Венецкий.
— Какая еще лисица? — удивился доктор.
— Басня такая есть. Вот, брат Соломин, тебе виноград, а вот и лисица, для коей он зелен. Ты, доктор, словесность не изучал?
— Да я много чего не изучал. А она так и чешет: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бо…
Тут, как нарочно, зазвенел на лестнице голос Гиацинты. Она пела арию Керубино — так, как слышала в Михайловском театре, где Моцартову «Женитьбу Фигаро» исполняла французская труппа.
Андрей видел этот спектакль, помнил содержание и знал, о чем поет бойкий паж Керубино: об ожидании любви, о волнении в крови, о трепете неопытного сердца. И, услышав Гиацинту, Андрей вдруг подумал: это неспроста, ария адресована одному слушателю, а что, коли этот слушатель — он сам? Но нет, возразил он себе, просто девушка играет — и с мужскими сердцами, и с собственным, не видя в том особого греха… И на что ей слепой поклонник?..
— Доктор, тебе нужно съездить к Гринману, узнать, как там наш раненый. Если пошел на поправку — мы его обратно сюда перетащим. Учти, этот чертов Дедка для нас — ценное имущество. Ты сможешь сам доставить госпожу Гиацинту в особняк Венецких или тебе нужна помощь? — спросил Андрей. — Насколько я понял, сударыня перелезла через забор…
— Мне не впервой. Если только этот господин подставит мне сложенные руки, как берейтор, когда сажает даму в седло, — ответила Гиацинта.
— Доктор, тебе доводилось подсаживать даму в седло? — полюбопытствовал Венецкий. — Ох, гляди, придется тебе наконец освоить науку страсти нежной и теорию маханья за вертопрашками, а то так и помрешь неграмотный!
— Он безнадежен, ей-богу, безнадежен! — со смехом отвечала Гиацинта. — Скорее государь император, что на Сенатской площади, сойдет с коня и слезет с утеса, чтобы волочиться за мной. Идемте, господин Граве, иначе мы приедем утром, нас увидят, и тогда вам придется повенчаться на мне как порядочному человеку! Господин Соломин… — ее звонкий голосок изменился, обрел бархатные нотки, затрепетал.
— Подойдите к бедному калеке, я вашу ручку поцелую, — сказал Андрей.
Когда сердитый Граве увлек за собой Гиацинту, закутанную в медвежью шубу и в Дуняшкиных валяных сапогах, Соломин некоторое время стоял в недоумении: так было или
— Утро вечера мудренее, — сказал граф. — Давай-ка ляжем спать, а за завтраком поговорим, как лучше подобраться к той кормилице с младенцем.
— Если бы мы знали, какие письма предлагают Копьеву! — ответил Андрей. — Может статься, и там речь о младенце…
— Голову на отсечение — так и есть. В чем еще можно упрекнуть невесту? Не в заговоре же против государыни! А теперь отпусти — меня жена ждет! — это было сказано с великолепной гордостью.
— Да ступай уж, любимчик Гименеев!
— Боюсь, что время нас подстегивает. Позднякова может с перепугу пойти на соглашение с вымогателями и заплатить им огромного отступного. О том, что они на этом не остановятся, она даже слушать не пожелает. И тогда мы теряем след! Значит, нужно опередить перепуганную матушку. Нужно действовать!..
Кончилось тем, что Андрей сам поехал в столицу. Феклы с Василисиными враками на месте не случилось, расспрашивать о ней Еремей побоялся — прошелся взад-вперед и вернулся в Зимин переулок, где ждал в санях питомец.
— Ничего, нам есть чем заняться, едем за картинками, — решил Андрей.
Но странная мысль пришла в его голову: надо бы забрать из возка, из привешенного в нем суконного кармана, ту монетку, «царя на коне». Монетка-то на удачу дадена…
Рисовальщик оказался неопрятным дедом, вдобавок выпивохой. Он предъявил полдюжины портретов молодого человека, причесанного по-модному, причем, как высказался Еремей, «на кафтан у него прыти не хватило» — кафтан и жабо были едва намечены.
На всякий случай Андрей устроил над этими карандашными портретами целый консилиум. Его свита набилась в тесное жилище рисовальщика, и каждый получил по листку. После долгих сличений и обсуждений пришли к выводу: черты лица довольно правильные, но ведь баб не разберешь — в черта могут влюбиться, ежели черт с ними галантонничает и всякие приятности им говорит, ручку жмет и за разные места хватает.
— Держи обещанное, Иван Сергеич, хоть и не ведаю, за что плачу, — Андрей вздохнул. — Да гляди, никому ни слова. А давно ли ты тут живешь?
Рисовальщик жил в этом доме лет двадцать, имел в окрестностях и родню, и кумовьев, знал все линии и першпективы Васильевского острова от Биржи до Смоленского кладбища и протекавшей сквозь него речки Мякуши, которую многие называли Черной. Речка делила кладбище на православное и инославное.
— А в Чекушах бывал? — спросил Андрей. — Особняк Фишерши знаешь?
— Давненько не бывал. Знаю, что там строят теперь много, и кожевники селятся — фабрики ставят. Армии-то много кожи нужно. А особняк — он на берегу, каменный дом в два жилья. — Иван Сергеевич твердой рукой начертил план и объяснил Авдею, как ехать.