Слеза ангела
Шрифт:
– Времени у нас как раз и нет.
– Да и не факт, что простая сошка будет знать что-то важное. Так, слышал звон, но не знаю, где он… А тебе и этой твоей белобрысой, – в голосе Арсения зазвучали ревнивые нотки, – удалось что-либо узнать?
– Нашли кое-какие записи ее матери. Белоснежка их просмотрела, сказала, что там нет ничего интересного.
– Белоснежка просмотрела?
– Ну, клиентка… – Сабурин смутился.
– А ты теперь всех клиенток такими ласковыми прозвищами награждаешь?
Ну что тут поделать?! Как объяснить
– Не всех, – Сабурин, побарабанив пальцами по столу, с вызовом посмотрел на друга.
– Я так и знал, – Арсений поморщился. – Рано или поздно это должно было случиться.
– Что – это?
– То, от чего у мужиков крышу сносит, любовь эта долбаная!
– Любовь? При чем тут любовь?
– Бурый, вот только не надо мне зубы заговаривать! Я ведь не на Луне живу. Понимаю кое-что, книжки умные почитываю на досуге.
– И что там – в твоих книжках?
– А там много чего про таких вот идиотов, как ты, понаписано. Причины, симптомы – все сходится.
– А как это лечится, там написано? – Сабурин едва заметно улыбнулся.
– Лечится тяжело и долго. И вообще, возможны рецидивы, – Арсений обреченно махнул рукой, – вплоть до разрушения ядра личности.
– Так, может, не стоит и пытаться? Как же я без ядра? – Сабурин похлопал друга по спине.
– Ты из-за этой девицы не то что без ядра, ты без башки можешь остаться! – вскинулся Арсений. – У тебя уже разжижение мозгов началось. Вот скажи на милость, почему ты ей на слово поверил, что в записях нет ничего интересного? Почему сам все не перепроверил? Ты же бывший опер!
А ведь друг прав: не перепроверил, даже не попытался. И Белоснежка всю дорогу как-то странно себя вела… Ой, идиот!..
– Мне пора! – Сабурин резко встал. – Я тебе попозже отзвонюсь.
– Отзвонится он, как же, – хмыкнул Арсений, а потом сказал уже совершенно другим, озабоченным, тоном: – Бурый, флэшку забери! Я тебе на нее всю информацию скинул! И осторожнее там со своей Белоснежкой, не нарвитесь на злобных гномов!..
…Ее не было дома! Ни ее, ни вещей, ни сундучка с документами. Зато на кухонном столе, прижатые сахарницей, лежали три тысячи баксов – плата за услуги…
Рене де Берни. Прованс. 1118 г.
За все нужно платить, человеческое счастье не может длиться вечно. Мое счастье длилось восемнадцать лет и закончилось со смертью моей ненаглядной жены.
Ноябрьский снег падает на могильный холмик, укрывая последнее пристанище
Арман не считается. Этот волчонок не мой сын, он сын Гуго, и этим все сказано. Если бы не Клер, ублюдок ни на минуту не задержался бы в замке, но спорить с материнским сердцем бесполезно, и я смирился. Смирился, но с каждым годом все отчетливее понимал, как сильно мне хочется своего собственного сына, плоть от плоти, кровь от крови. Первенца, наследника, которому я смогу передать перстень.
Я хотел сына, а Клер никак не могла понести. Бедная моя девочка, она слишком долго страдала, так долго, что разучилась радоваться жизни, стала тенью от себя прежней. Видит бог, я пытался ее излечить. Лучшие лекари, лучшие лекарства, даже снадобья ведьмы из Лисьего леса. Тщетно, погаснувшая однажды свеча не желала разгораться вновь.
А потом случилось чудо. Я не сразу понял, что оно случилось, думал, что это продолжение той самой неизлечимой болезни, пока однажды Клер не призналась, что ждет ребенка. Чудо новой жизни зажгло в моей душе надежду, заставило поверить в дарованное наконец прощение.
Мой первенец родился в срок, крепкий, горластый, жадный до жизни, а моя любимая жена ушла… навсегда. Мне остались только припорошенный снегом холмик кладбищенской земли и боль воспоминаний.
Холодно, северный ветер забирается под плащ, шершавым языком облизывает щеки. Не могу заставить себя уйти, падаю на колени, молю Клер о прощении. Снегопад усиливается, за серой пеленой мне чудится женский смех. Я не слышал, как смеется Клер, больше двадцати лет, я почти забыл…
В библиотеке темно, свет от зажженного камина не в силах разогнать тени. А горящей на столе свечи хватает только на то, чтобы осветить лист бумаги, измаранный неровным почерком: чтобы забыться и обмануть бессонницу, я опять взялся за дневник. На сердце неспокойно, в завываниях ветра чудятся голоса. Клер, Гуго, Одноглазый Жан… Их душам неведом покой. Все из-за меня.
Порыв ветра гасит свечу, перстень светится в темноте недобрым багряным светом. Упрекает, предупреждает? Сколько лет он со мной, а я так и не научился его понимать. Единственное, что знаю доподлинно, это то, что, если я желаю счастья своему любимому мальчику, рано или поздно с перстнем придется расстаться. Мне почти сорок, в запасе еще восемнадцать лет до того момента, как мальчику понадобится помощь камня. Мысли о сыне выводят меня из полудремы-полузабытья. Надо посмотреть, как он, убедиться, что с ним все хорошо.