Слеза чемпионки
Шрифт:
Появилась тогда у Логинова, тренера Александровой, хореограф Лия Петровна Климова. Муж у нее был известный в Питере диссидент, артист Мариинки. Сама она — настоящая дама. И все наши тренеры-мужчины начали за ней ухаживать. Как пчелы на мед, они к ней слетались. Причем Кудрявцев никак не мог запомнить ее имя и все время говорил: «Лилия Петровна». Она не уставала повторять: «Я Лия Петровна». Климова поняла, что в сборной Советского Союза есть люди, с которыми можно иметь дело. Она быстро разобралась, что из всех наставников, конечно, Жук самый «богатый». У него в руках Четверухин, Роднина с Улановым и еще кто-то подкатывает. Она явно выбирала себе объект для дальнейшей работы. История получилась еще та. Она решила, что необходимо завоевать сердце мужчины,
Сидим мы с Ленкой и слышим знакомое гаканье. Жили мы как раз над рестораном. Вдруг стук в дверь, входит Лия с початой бутылкой коньяка, садится прямо на кровать. Что есть в обычном советском номере? Две кровати и какой-то столик. Вот она и садится около этого столика. И у нас на глазах выпивает стакан, потом второй. Мы сидим, молчим. Мы уже привыкли, что пьют наши тренеры, но они мужчины, а тут женщина. Неожиданно она расплакалась. Мы к ней: «Лия Петровна, что случилось?» В общем, выяснилось, что она пришла к Станиславу Алексеевичу поговорить, наладить контакт, пришла с этой бутылкой коньяка. Стасик выпил и безо всяких разговоров сразу же полез на нее. И она под таким впечатлением и после такого «налаживания контактов» пришла к нам, девчонкам, и начала нам все это рассказывать.
Когда наши тренеры в сердцах спрашивали: «Почему вы к нам так относитесь?», что мы могли им ответить? Мы столько всего про них знали, как после этого их любить?
В общем, я мирно сосуществовала и с Четверухиным, и с Овчинниковым. Другое дело, что я их все время покрывала. В том числе и перед женами. Вот почему мне многое доверяли и посвящали в курс любых дел. Если что, Четверухин говорил: «Мы тут с Ирочкой Родниной». Я была неким гарантом, что рядом со мной ничего плохого не случится. Я была в курсе всех их похождений. И, может быть, они хорошо ко мне относились потому, что знали: я никогда никому ничего не расскажу и никогда не заложу. Прошло почти сорок лет, прежде чем я рискнула что-то рассказать.
Перенесусь из Запорожья снова в Хабаровск, на последний предолимпийский сбор. На улице было минус пятьдесят или шестьдесят, но я иногда ходила гулять. Телевизор в номере работал в рябушку, каждая тренировка с Леликом — это нервотрепка. Обстановка такая, что даже выходить на завтрак, обед и ужин не хотелось. Ни с тренером, ни с партнером у меня взаимоотношений не было. Они уже на все смотрели так, будто я действительно в семьдесят втором году выступать заканчиваю. Наверное, я думала, такое полагается в самый последний момент говорить. Но я считала, что с партнерами надо вести себя честно, вот я так себя и вела. То есть я свои планы не должна от них скрывать, наоборот, обязана их во все посвятить. Мне так казалось. Ну, в общем, дура я по жизни, по большому счету. Но уже, видно, такая родилась, не изменить. Как ею была, так до сих пор и остаюсь. Ну чуть-чуть, на капельку, может, жизнь пригладила.
Интересно, что вполне личные, как мне казалось, взаимоотношения между мной, Улановым, Смирновой и Сурайкиным вызывали нешуточное «государственное» беспокойство. В семьдесят втором году во время чемпионата мира вокруг меня ходил какой-то молодой человек, до смешного ясный такой карикатурный кагэбэшник из американского кино про советскую жизнь. Нацепил на пиджак значок «Огонька» и таскал с собой профессиональный фотоаппарат, явно не зная, как им пользоваться. Он все время пытался со мной поговорить, потому что у него были какие-то опасения за Сурайкина и за меня — как бы мы не убежали из команды. Правда, я это поняла не сразу. Вроде бы Смирнова с Улановым уже вместе, но мы двое вроде как неудовлетворенных. И вот этот «Огонек», мы его так звали, ходил за мной, все время разговаривал, заполнял мои перерывы, видимо, настроение мое узнавал.
Тут еще Уланов вокруг себя всех напрягал. Задания он получал от Жука только в присутствии начальника отдела Писеева. Вот как все было закручено. Помню, после одной из тренировок сижу, жду автобус. Рядом сидит Синилкина. Я ее спросила: «Анна Ильинична, что же вы всё с ними
Говорят, что у Синилкиной я была самой большой симпатией. Но, думаю, это преувеличение. Она любила всех. И поэтому когда открывали ей памятник, каждый имел право это сказать: и Тарасова, и Бестемьянова, и Моисеева. Другое дело, что я была у нее, вероятно, первой любимицей. Тут не было конкуренции, потому что, например, с Таней сложились у нее совершенно другие отношения, Наташа появилась в ее сердце позже нас, как внучка. А с нами она впервые выехала как президент, мы самые первые стали ее чемпионами, и она видела своими глазами, как нелегко это давалось. Самая большая похвала Анны Ильиничны для меня — когда я уже работала тренером, она сказала: «Я за Роднину ни одной бутылки водки, ни одной банки икры никогда никому не выставляла». То есть уговаривать судей или напрягать кого-то в международной федерации ей со мной не приходилось. Я никогда не доставляла ей никаких хлопот.
И тут появляется Зайцев
В общем, на чемпионате мира 1972 года я каталась с пробитой головой. А потом приехала в Москву и в основном дома отлеживалась. Мне сделали один укол магнезии. Более болезненного укола я в своей жизни не помню. Я отказалась их дальше принимать. Сказала, что просто отлежусь. Я стала немножечко отходить, в институт наведываться. А потом приехал Жук и сказал: слушай, мы тут такого парня нашли и привезли, давай приезжай на каток.
Он про меня не забыл. Он давно понял, что у пары Роднина — Уланов продолжения нет, понял еще до Игр, но все встало на свои места, когда Уланов женился. Мы, две его пары, часто друг с другом менялись: какие-то элементы я с Шеваловским делала. И он меня пробовал с Шеваловским, пробовал. Но я тут же отказалась с Женей кататься, подозревая о планах Жука. Я привыкла, что Уланов высокий, у него длинные руки. А Шеваловский — я запрыгнула на поддержку, и у меня впечатление, что ноги касаются льда. Для меня это был совершенно неинтересный вариант. Кстати, это нормально — меняться партнерами для исполнения несложных элементов.
Оказывается, пока я лежала с пробитой башкой дома, Жук поехал на кубок Советского Союза в город Барнаул. И там он увидел Зайцева. Хотя Зайцев тогда в Барнауле занял, по-моему, чуть ли не десятое место. А когда я пришла на каток, то была, конечно, поражена — действительно, Жук был прав, парень прыгает по высоте под бортик.
Я в свою травмированную голову и не брала, что Жук его для меня присматривал. Но отметила: худой, молодой. А Жук мне говорит: ну попробуй. Мы и попробовали.
Это был май семьдесят второго года.
Я уже отлежалась. Зайцев на три дня приехал в Москву. И к концу третьего дня Стас пригласил Анну Ильиничну Синилкину, Писеева, Анохина, заместителя председателя по федерации, Беляева — директора катка «Кристалл». То есть собрался весь цвет нашей федерации. Кого-то пригласили из ЦСКА, я уже не помню кого. Мы показывали, что за три дня натренировали. Для меня всегда был ориентир — Анна Ильинична. И помню, как она расцвела. Она за нас всегда дико переживала. Анна Ильинична никогда не смотрела соревнования. Все помнят, что у Чайковской была единственная шапка. Народ все время возмущался, что она головной убор столько лет не может поменять. Но Чайковская эту шапку надевала только на соревнования. Ей казалось, что шапка приносила удачу. Вот и у Анны Ильиничны тоже был такой талисман — серая норковая шапка. Когда мы катали программу, я всегда видела только эту серую шапку, а лица ее — никогда.