Слезы Брунхильды
Шрифт:
— Ну, раз уж она сама пришла искать моего покровительства…
— А он — что с ним сталось?
— Не говорите мне об этом предателе! — проворчал Раушинг, снова садясь. — Его неудавшаяся атака на Суассон поставила нас в очень неприятное положение…. Я отослал его к королю Хильперику. Точнее, его голову. Думаю, остальное гниет где-нибудь неподалеку, под крепостными стенами…
Он грубо расхохотался, между тем как королева переглянулась с Готико. Возможно, только они одни знали, что Годвин сделал для королевства Остразия. Новое восклицание Раушинга прервало их обмен взглядами.
— Ну, так что же, сир, почему вы не пьете? Несчастный Хильдебер
— Я думаю, его величество устал, — сказал он и мягко взял ребенка за руку. — С вашего позволения, мы удалимся.
— Ну, раз уж говорит королевская кормилица, что тут возразишь?
Вместо ответа Готико с такой силой толкнул кресло Раушинга, что чуть не опрокинул герцога на пол. Тот, вскочив одним прыжком, бросился к Готико.
— Встань, когда говоришь с королем! — прорычал Готико ему в лицо.
Оба они были одного роста и одинаково мускулистые, хотя Раушинг основательно заплыл жиром. Ярость одного разбилась о ледяное спокойствие другого, заключавшее в себе явную угрозу. Исход поединка между ними был очевиден заранее, но кровь пролилась бы с обеих сторон. Ни один не собирался уступать. Остальные уже с опаской отодвигались, освобождая место; но еще прежде, чем за соседними столами успели понять, что произошло, маленький король встал между двумя гигантами и, обращаясь к регенту, произнес:
— Можете сесть, сеньор Раушинг. Продолжайте без меня, мессир Готико меня проводит.
Брунхильда опустила голову, чтобы скрыть улыбку. Ростом Хильдебер был по пояс обоим мужчинам, однако его тон не допускал никаких возражений. Когда Хильдебер подошел к матери, чтобы поцеловать ее на прощание, между тем как Раушинг, ворча себе под нос, сел на место, она прошептала сыну на ухо: «Ты молодец!» — потом снова села рядом с Эгидием, которого эта сцена также позабавила.
— Кровь всегда даст о себе знать, — проговорил епископ с любезной улыбкой.
Королева поблагодарила Эгидия кивком, потом склонилась к нему и спросила доверительным тоном:
— Монсеньор, в каких вы отношениях с епископом Руанским?
Улыбка исчезла с лица Эгидия, сменившись неопределенной гримасой. Затем он понял, что Брунхильда говорит о Претекстате — том самом, который, как поговаривали уже во всем королевстве, обвенчал ее с сыном Хильперика. Епископу стало любопытно. В конце концов, этот ужин может оказаться совсем не таким скучным, как ему казалось вначале…
— Все мы братья перед Господом, — осторожно начал он, — даже если порой у нас случаются разногласия… Я не забыл, что он примкнул к бургундским епископам и противостоял нам во время того злополучного разбирательства по поводу епархии Ден, во время совета в Париже…. Однако я вполне могу связаться с ним, если вы того пожелаете.
— Вы меня очень обяжете…. Мне пришлось покинуть Руан в большой спешке, как вы знаете, и я оставила там большую часть своего багажа…
— И что это?..
— Все, что я смогла увезти из Парижа. Мои драгоценности, множество дорогих тканей, шкатулка с двумя тысячами солиди… [49] Я написала епископу Руанскому, прося прислать мне все это, но ответа так и не получила…
49
Солиди — золотая монета достоинством одно су, весом ок. 4 г. В обращении в основном
— Что ж, я попытаюсь…
Эгидий не закончил фразы. Слева от него Раушинг снова поднялся и изо всех сил ударил кулаком по столу. Лицо герцога побагровело от гнева, жилы на шее вздулись, в бороде застряли остатки еды.
— Раз король ушел, ужин окончен! Пусть погасят свечи!
Странно, но эта фраза вызвала у собравшихся несколько смешков и одобрительных восклицаний, а на лицах слуг отразился ужас. Брунхильда вопросительно взглянула на Эгидия, но тот лишь в замешательстве опустил глаза. Раушинг обогнул стол и схватил за руку первого попавшегося слугу. Им оказался белокурый юноша примерно пятнадцати лет, без сомнения раб-саксонец, в короткой тунике без рукавов.
— Гаси!
На глазах королевы, округлившихся от потрясения, слуга послушно взял восковую свечу и погасил ее, прижав к собственному бедру, — этот ритуал явно был ему не в новинку, судя по старым следам от ожогов на руках и ногах. Юноша закусил губы, чтобы удержаться от крика, но его глаза наполнились слезами. Гости, столпившиеся вокруг стола, смеялись, кричали и хлопали в ладоши. Иные, как Эгидиус, сидели молча, опустив глаза. Некоторые с ужасом или восхищением смотрели на регента, выбиравшего новую жертву. На этот раз слуга не удержался от стона, когда погасшая свеча оставила на его коже чудовищный ожог. Раушинг тут же выхватил скрамасакс и приставил его к горлу несчастного.
— Еще раз, — сказал он, протягивая слуге новую свечу [50] .
— Хватит!
Брунхильда резко поднялась. Руки ее дрожали от сдерживаемого гнева. Несколько мгновений она смотрела на Раушинга с такой яростью, что тот невольно отвернулся, ища поддержки у остальных гостей, сидевших за главным столом. К несчастью для него, Эгидиус опустил глаза, очевидно решив ни во что не вмешиваться.
Не желая продолжать это столкновение, Брунхильда оттолкнула свое кресло и направилась к двери в сопровождении своих немногочисленных приближенных — Лу Аквитанского, Годегизеля, Гондовальда и их людей, числом, в общей сложности, около двадцати. Видя, что они уходят, Раушинг слегка приободрился.
50
Этот эпизод описан у Григория Турского.
— Кажется, наши франкские игры не по вкусу готской принцессе! — насмешливо бросил он.
Брунхильда обернулась и, побледнев так, что ее лицо стала почти одного цвета с платьем, вытянула руку обвиняющим жестом, нацелив на Раушинга указательный палец. Несколько мгновений, показавшихся очень долгими, она стояла так, неподвижная и пугающая, словно статуя Правосудия, и, наконец, произнесла громким и резким голосом, слышным всем присутствующим:
— Эта игра отвратительна и недостойна франка! Это развлечение для ублюдка и труса, которому не может быть доверено регентство! Завтра, герцог Раушинг, вы предстанете перед моим советом в первом часу дня [51] , чтобы сложить с себя регентские обязанности, а потом удалитесь в свои земли!
51
7 часов утра.