Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)
Шрифт:
Зародышевые формы сионистского сознания появились в древнейших актах еврейской истории, а в философской области эта истина является авторским приоритетом Михаила Гершензона, который первый охватил аналитическим взором странность народа — Вечного Жида: «В Египте — еще не народ, а только возможность народа, народ же родился в бездомном скитании, в Синайской пустыне… Он ощущал в себе какую-то летучесть, неукореняемость в почве и, обдумывая свое духовное творчество, — свою веру и нравы, — чувствовал в них воплощение духа, отрешенность от какой-либо местной действительности. Оттого еще внутри неподвижного Соломонова храма высшей святыней оставался кочевой ковчег». Но глубокомыслие Гершензона не достигает той глубины еврейской души, где таится Божье повеление, в силу которого скитания сынов Израиля были вовсе не бесцельны, а целенаправленны, и его мышление не постигает того, что кочевой инстинкт или кочевое подсознание далеко не однозначно с сионистским сознанием, но отчетливое ощущение в еврейской судьбе «духа, отрешенного от какой-либо местной действительности», заставляет Гершензона прибегнуть к весьма своеобразному объяснению истории еврейского народа: «Потому что и объединение, и земное могущество не были его назначением, а только условиями его другого, подлинного творчества. Он восходил не для того, чтобы дойти до вершины и там, устроившись прочно, в оседлом существовании создать ценности, которых зародыш был вложен в него: так наполнили свое призвание Египет, Греция, Рим. Он сам захотел рассеяться и потому дал себя изгнать и остался рассеянным доныне… Он сам тайным зовом призвал Тита разрушить его царство, крестоносцев — избивать его сыновей в Вормсе и Кельне, Филиппа — изгнать их из Испании,
Но Гершензон не мог найти смысла в столь самоубийственном поведении евреев, но зато вывел причину сохранения сынов Израиля в условиях христианской всеобщей ненависти. Познавая историческую судьбу евреев, аналитик не мог следовать от причины к следствию и от следствия к причине, вытягивая, как нить, исторический путь прогресса, ибо еврейская история, не знающая законодательной силы фактов, не подчиняется этой рационалистической философии. Мыслитель мнит откровениями: «Изгнание было нужно душе народной: она захотела оторваться от земли, исторгнуть свои корни. Вавилонский плен еше более упрочил еврейство. Здесь — Езекииль молотом своего слова ковал еврейство, и здесь опять, в бездомном существовании, возник национальный кодекс еврейский — так называемое Моисеево законодательство… Иерусалим разрушен, храм сожжен, народ уведен в изгнание: так надо». Итак, рассеяться, чтобы сплотиться; расколоться, чтобы сжаться в коллективный кулак, — такова причина, по Гершензону, сохранения евреев в мире и он писал: «Еврейское начало в мире кипятилось и процеживалось более тысячи лет; теперь оно было окончательно готово: крепчайший и чистый настой. Не было и нет другого народа, столь прочно спаянного внутренне, столь однородного духовно» (2001, с. с. 14, 28, 24, 25, 29, 31, 27, 28).
Считается, что сионизм возник как панацея коллективного сохранения евреев, и для этого дела необходимо взыскуется собственное государство. Но Гершензон отвергал сионизм именно как продукт и цель коллективной идеологии и динамики а его «одна, но пламенная страсть» влекла его к другому алтарю и в его творческой лабораторий отложились две градации сионизма: коллективистский отряд философского класса и нечто противоположное — индивидуалистский отряд философского класса: первая градация существует в жизни (in vivo) и Гершензон называет ее сионизмом, а вторую Гершензон выводит теоретически (in vitro) из отрицания основных положений ее антипода — коллективистского отряда философского класса (сионизма), а проектируемая конструкция погружена в безымянную «историко-философскую теорию». Таким образом, третий компонент сионистского комплекса — сионистское воззрение — дан Гершензоном в форме отрицательного знания, полученного — в результате критического обзора, важнейших и основополагающих параметров сионизма в понимании Гершензона. Свой критический поход он предваряет заявлением: «Вы, сионисты, придумали способ спасения, я же усмотрел ошибку в ваших расчетах, грозящую новой бедой; и так как я член той же семьи, то мое возражение не должно оскорбить вас; у нас одна любовь и одна забота».
Будучи признанным гением критического анализа, Гершензон охватил сионистское воззрение, бытующее в системах, принадлежащих к разряду коллективистского отряда философского класса, со всех сторон — методологического, гносеологического, онтологического, мировоззренческого. В качестве стартовой позиции аналитик избирает методолого-онтологическое положение: «С сионизмом случилось то же, что можно наблюдать в истории всякой политической партии: программа совершенно затмила породившую ее идею и тем превратила эту идею в догмат… Весь разум сионизма поглощен тактикой, все споры ведутся в границах программы; даже главнейший раскол в сионизме не коснулся его сердцевины, потому что и духовный сионизм Ахад-Гаама не спрашивает, верно ли определена конечная цель: он указывает лишь иной путь к той же цели, какую ставит себе политический сионизм». Следовательно, критическому жалу Гершензона подвергается политический сионизм и под названием «сионизм» понимается именно политическая (коллективистская) разновидность, в состав которой, — что особо важно, — включается и духовный сионизм Ахад-ха-Ама, дающий к этому, как показано ранее, веские основания. В политическом сионизме Гершензон обнаруживает в качестве коллективного двигателя национальный момент и в контексте этого определения он первый и единственный в теории сионизма постулировал принципиальную разницу между национальным фактором и национальным лицом (между системой in vivo и системой in vitro).
Само собой разумеется, хотя бы только из факта философского воспитания Михаила Гершензона, что весь свой немалый умственный потенциал аналитик обрушил на коллективистскую (националистическую) сторону: «Сионизм всецело основан на идее национализма. Развитие человечества, по мысли сионистов, совершается исключительно в национальных формах; оно и есть не что иное, как общий итог национальных решений. Нет другого творчества, кроме творчества национального; нация — единственная подлинная реальность мировой истории. Таков первый, основной догмат сионизма. Но понятие нации многозначительно, как же определяют его сионисты? — Они мыслят нацию на манер растения, их второй догмат гласит: непременным условием национального существования являются единство и своеобразие быта. А так как быт есть результат коллективного приспособления к внешней среде, то, согласно третьему догмату сионизма, единство и своеобразие национального быта немыслимы без территориального объединения нации. На этих трех понятиях, спаянных причинной связью, покоится весь сионизм, национальное творчество — быт — теория. Все остальное в сионизме есть лишь применение этой несложной доктрины к судьбе еврейского народа». Догматика, выверенная Гершензоном, характеризует гносеологию политического сионизма лишь отчасти, — никакая теория познания, взятая как процесс приобретения знаний, невозможна без того определяющего идеала, который дает начало целевой установке — производителю знаний, и в продолжение критики гносеологического содержания политического сионизма Гершензон сообщает: «Сионизм не вывел своего идеала из философского анализа еврейской истории; он не вынес его также из глубины просвещенного сознания, как объективно-должное; он соорудил его из трех дурных предпосылок: из ошибочного представления, что судьба народов определяется их собственными сознательными решениями; из произвольного утверждения о ненормальности еврейской судьбы и из ложного догмата о территориально-государственном объединении наций, как средстве единоспасающем. Beе эти три предпосылки он готовыми принял от извращенной и грешной европейской идеологии конца 19-го столетия. Поэтому я считаю себя вправе сказать, что сионизм — не еврейское учение, а современно-европейское, всего более немецкое; он вполне подражателен, результат заразы. Соблазниться сознательным национализмом, свирепствующим теперь в Европе, — какое плачевное заблуждение!». Но здесь Гершензон ломится в открытую дверь: действительно, западноевропейский сионизм мало похож на еврейское учение и стремление попасть под его политический корень есть «плачевное заблуждение», но в русском еврействе сформировалась собственная сионистская система, отличие которой от западного сионизма, даже в политических модификациях, вполне можно аргументировать экзерцициями Гершензона. Последний этого не заметил, ибо в духовном сионизме Ахад-ха-Ама он не увидел ничего, кроме очевидных и совершенно справедливых признаков политического сионизма, а упустив в сочинениях Ахад-ха-Ама выход на духовность русского сионизма, обеспечивающего ему самостоятельное духостояние, Гершензон оказывается в числе тех, кто в случае с Ахад-ха-Амом вместе о водой выплеснул ребенка. Еще более необъяснимым для столь высококлассного аналитика, как Михаил Гершензон, является полное отсутствие внимания ко всей системе палестинофильства Л. Пинскера с ее двойственной природой.
Однако вовсе не эти упущения определяют когнитивную ценность упражнений Гершензона для теории сионизма, значимость которых показывает себя в пророческом ведении мыслителя, где Гершензон пишет: «Я обвиняю сионизм в том, что своим признанием он усиливает в мире злое, проклятое начало национализма, стоившее стольких слез человечеству и, прежде всего евреям. В идеале сионизм стремится прибавить к существующим уже безжалостным национализмам еще один — еврейский, потому что, если подлинно когда-нибудь в Палестине возникнет тот специфически-еврейский быт и строй, о котором, мечтают сионисты, то и он непременно будет ревновать о своей чистоте, будет подозрительно смотреть кругом и строить рогатки». Серьезным предостережением звучат слова
Вряд ли следует ставить в упрек М. О. Гершензону его немалый философский грех: неспособность распознать в русском сионизме подлинную, а не политизированную сущность, а также еще более существенную промашку в совмещении русского и европейского сионизма. Ибо, точнее сказать, грех здесь падает и на русскую духовную школу (и вновь — вместе). Русские духовники, не вникнув в двойственный характер палестинофильства, склонились к националистической его модификации и априорно уравняли весь русский сионизм с политическим и также западным сионизмом, а к отрицанию сионизма в целом к русским творцам (Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Н. Булгаков, А. И. Солженицын) примкнули деятели русского еврейства (И. Бикерман, М. О. Гершензон) (Данное отрицание сионизма ни в коем случае нельзя уподоблять отвержению сионизма в революционных и религиозных кругах). Повинны в этом также еврейские творцы духовных ценностей: Ахад-ха-Ам и С. Л. Франк, которые целиком погрузились первый в еврейский предмет, а второй в русский предмет, и не думали о соответствующем синтезе. Отсюда исходит вопрошание: какова положительная ценность отрицательного знания Михаила Гершензона или, другими словами, в чем суть той части русского сионизма, которая противостоит политическому сионизму и которая громоздко именуется индивидуалистическим отрядом философского класса сионизма?
Сущность политического сионизма, как показал Гершензон, сцентрирована на понятии «национальность», которое он поставил в соотношение личность-коллектив в качестве коллективного члена. А смысл политического сионизма вытекает, по Гершензону, не из данной конструкции, а из внутреннего акцента, смещенного в сторону национальности за счет ущемления личностной слагаемой этой коллизии, из того, что по его словам, «национальность сделалась началом самодовлеющим и почти господствующим, была признана особенной ценностью в числе других культурных ценностей». И познавательный уровень политического сионизма оценивается правом, какое имеется у национальности находиться в ранге коллегиального органа в коллизии личность-коллектив, или, по-другому, упирается во внутреннее право национальности вступать в одноуровневое и равноценное отношение с личностью. Национализм как таковой присущ веем народам и народностям, но активную силу он приобретает не сам по себе, а под воздействием внешних причин, чаще всего имеющих политическую либо идеологическую природу, — как говорит Гершензон: «Национальное начало не творит существенно, — творят другие силы: оно только привходит во всякое творчество, как желчь непрерывно выделяется печенью и воздействует на пищеварение». Еврейский национализм рельефно выделяется из числа своих аналогов тем, что очевидным способом обнажает недуховную суть национализма: национализм, в конечном счете, действует против националиста; еврейский национализм направлен против еврея в той мере, в какой еврей является категорией духовной, а потому вполне может именоваться еврейским антисемитизмом. Противоличностная натура национализма делает любой акт монополизации или фетишизации национальности пагубным и порочным; М. О. Гершензону принадлежит вывод, что еврейский национализм есть органическая составляющая политического сионизма.
Гершензон говорит, что сионизм взялся решать загадку национальности, но никакой загадки не существует, — все параметры национальности на виду, лежат на поверхности, и сам он ясно их обозначил: «Национальный элемент — только одна из природных данностей, и о нем, как об отдельном, надо забыть, хотя он есть и вечно будет. Поэтому я говорю: национальное творчество не есть какой-либо особенный, высший вид коллективного творчества, но всякое творчество народа непременно, помимо воли его участников, окрашено национально и этой окраской объединено. Не старайтесь быть нацией: вы неизбежно нация, по самой природе вещей… Повторяю: национальный элемент вне нашей власти. Известная группа людей есть нация до тех пор, пока она — нация и перестает быть нацией помимо сознательной воли своих членов» (2001, с. с. 19, 13, 14, 15). Итак, национальность представляет собой внешний, пассивный, неизменяемый элемент, — таков эмпирический закон наблюдаемости национализма. Если, как внешний агент, национальность еще может выступать в роли коллективного, но входить в со-отношение с такой активно-инициативной величиной, как личность, пассивная национальность никак не может. Личность сама по себе уже национальность, которую нельзя ни изменить, ни подменить; личность не может считать национальность даже приобретением, ибо приобрела ее без каких-либо усилий или желаний со своей стороны. Гершензон, исключая национальность из со-отношения с личностью, выпрямляет деформированную в политическом сионизме связку личность-коллектив и вводит в него априорно-очевидную субстанцию — народ, опосредуя ее абстракциями ограниченного действия — народный дух и народная воля.
Гершензон вопрошает: «Чего же хочет еврейский народный дух? Какое дело он совершает в мире? Если детство и молодость народа ушли на то, чтобы его воля сознала себя и облеклась плотью, то вот уже два тысячелетия, как началась его положительная деятельность» (выделено мною — Г. Г. ). Положительная деятельность в условиях рассеяния есть не что иное, как процесс развития галутного духа, но развитие как «положительная деятельность» немыслимо без активного реактивного взаимоотношения с окружающим миром, а, по сути, это взаимоотношение и есть само развитие в своей объективной форме, и в чисто еврейском контексте речь идет о самой больной проблеме сионизма — проблеме ассимиляции. В развязывании этого гордиева узла сказалась новаторская натура Гершензона: «Сионисты думают, что ассимиляция грозит гибелью самой сущности еврейства. О, маловеры! Еврейское начало неистребимо, нерастворимо никакими реактивами. Еврейский народ может без остатка распылиться в мире — и я думаю, что так будет, но дух еврейства от этого только окрепнет… Но они заблуждаются, думая, что ассимиляция еврейства по существу случайный процесс. Они должны бы спросить себя: разве не странно, что ассимиляция необычайно усилилась как раз в последние сто лет и ускоряется с каждым часом, хотя теперь, вследствие повсеместного уравнения евреев в правах, соблазн отпадения несравненно уменьшился?» Ничто иное, как это суждение, не показывает глубину интуиции Гершензона, ибо отвергая излюбленную раввинами этнографическую модель ассимиляции, еврейский аналитик не только укореняет в еврейскую почву максиму русской духовной философии о верховенстве личности, но и прозревает сокровенные потенции русской мысли, — имеется в виду закон взаимопомощи князя П. А. Кропоткина и закон живой жизни академика В. И. Вернадского.