Слезы печали
Шрифт:
Мне хотелось разрыдаться от облегчения, от благодарности. Я была близка к истерике. Мой любимый мальчик в безопасности! Я чувствовала себя так, будто пережила тысячу смертей, а он считал, что меня волнует его шапочка!
Мне хотелось схватить сына на руки, прижать к себе и потребовать от него больше никогда не рисковать жизнью.
Джаспер начал бранить его:
— Никогда не позволяйте пони так вести себя! Он обязан слушаться хозяина. Чему я вас учил?
— Знаю, Джаспер, но я не смог удержать его.
— Никаких «не смог» не должно быть, господин Эдвин. В седло!
Я попыталась протестовать,
— Ну, вперед! Дайте ему воли, пустите во весь опор!
Потом Джаспер посмотрел на меня.
— Другого выхода нет, госпожа. Неужели вы хотите, чтобы он больше никогда в жизни не решился сесть в седло? — Заметив, что я все еще дрожу, он взглядом выразил сочувствие. — Дети не знают страха, госпожа. Вот почему таким делам нужно учиться смолоду. Он даже не понял, что случилось. И это к лучшему.
— Джаспер, пригляди за ним.
— Ага, госпожа. Я еще сделаю из него наездника. После этого события между нами завязалась несколько странная дружба. Я заметила, что время от время Джаспер посматривает на меня. Конечно, он осуждал мои роскошные платья дьявольские ловушки, как он их называл. Но он уважал мою любовь к ребенку, знал, что я считаю его наставником Эдвина, и гордился этим.
Однажды, когда мы находились в конюшне вдвоем, он обратился ко мне, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.
— Хозяйка, — сказал он, — я бы хотел кое-что сказать. Мне уж не первый день хочется.
— В чем дело, Джаспер? — спросила я.
— Это насчет вашего мужа. Его здесь застрелили… недалеко отсюда. Я кивнула.
— Так я хочу, чтобы вы знали: я к этому руку не приложил.
— Джаспер, — сказала я, — он приехал сюда, сознательно рискуя. Он изображал из себя путешественника. Мне нельзя было приезжать с ним. Именно из-за меня его и разоблачили.
— Все это так, госпожа. Вы показали свою истинную натуру и не были такой женщиной, которая служит Богу, как положено, ну, а я рассказал тем, кому следовало знать, и они приехали посмотреть. Но они ничего не делали. Его не из-за этого застрелили. Я хочу, чтобы вы знали, госпожа, что ни я, никто другой из моих друзей не сделали тот выстрел, который убил хозяина Эдвина.
— А ты знаешь, кто стрелял? Он отвернулся:
— Я только хочу сказать, что это не моих рук дело.
— Так это не связано с тем, что он был… врагом?
— Это сделали не мы, госпожа. Вот все, что я могу сказать. Да нам и незачем было убивать его. Нам бы нужнее было его допросить, а не убивать.
— Ты знаешь, кто это сделал, Джаспер?
— Не мне вам это рассказывать, госпожа. Просто я хочу, чтобы вы не думали, будто я один из тех, кто виновен в убийстве отца вашего мальчика.
— Я верю тебе, Джаспер, — сказала я. И я верила ему.
Из близлежащих городов поступали тревожные вести. Говорили, что в трущобах Сент-Гиля возникла чрезвычайно опасная форма бубонной чумы, быстро распространившаяся по всей столице и за ее пределами. Люди падали прямо на улицах и лежали там, умирая, поскольку никто не решался приблизиться к ним.
Мы были очень встревожены, так как в Лондоне находились лорд Эверсли, Карлтон и дядя Тоби, от которых не поступало никаких известий.
Каждый день мы узнавали ужасные новости. Все, кто имел возможность покинуть столицу,
Леди Эверсли была вне себя от беспокойства.
— Почему они не возвращаются? — вопрошала она. — Они не настолько глупы, чтобы там остаться. Что это может значить?.. Ведь не все же… — в отчаянии продолжала она. — Это не могло случиться сразу со всеми троими. Неужели мы прожили все эти годы в изгнании лишь для того, чтобы здесь пережить такое?
Мы с Карлоттой разделяли ее тревогу. Я поняла, как сильно привязалась к своему свекру и его брату, но, к моему удивлению, чаще всего я вспоминала о Карлтоне. Я воображала его в постели извивающимся от боли, с лицом и телом, обезображенными ужасными язвами, и страстно желала, чтобы он оказался здесь и чтобы я могла ухаживать за ним. Это казалось безумием, но я объясняла свои чувства тем, что мне доставило бы удовольствие видеть его в унизительном, с его точки зрения, положении — лишенным своего достоинства, полностью зависящим от меня. Странными, конечно, казались подобные мысли в такое время, но Карлтон вызывал во мне эмоции, о существовании которых я даже не подозревала. А кроме того, я ощущала некоторую приподнятость, поскольку, каким бы загадочным ни казалось их отсутствие, что-то говорило мне: с Карлтоном все будет в порядке. Его ничто не возьмет, даже чума.
Находясь рядом со своей свекровью и Карлоттой, я удивлялась тому, что мои мысли заняты почти исключительно Карлтоном, хотя мой свекор и дядя Тоби стали близкими для меня людьми.
Мы все время ждали от них вестей, но вести не приходили. Зато продолжали расползаться слухи о распространении чумы, и, даже живя на некотором расстоянии от Лондона, мы были вынуждены принять определенные меры предосторожности, особенно опасаясь посторонних людей, которые могли заглянуть к нам.
Все разговоры сводились к чуме. Подобные эпидемии случались два-три раза в столетие, но ничто нельзя было сравнить с этой Черной Смертью. Я вспоминала Лондон, каким я его видела, — с дурно пахнущими лужами на узких улочках, где крысы сновали по грязной мостовой, — и постоянно думала о Карлтоне, лежащем в постели и нуждающемся в уходе.
А как же лорд Эверсли и дядя Тоби? Они были не столь молоды. У них было меньше шансов выжить в борьбе с этой ужасной болезнью.
Погода стояла жарче обычного. Даже здесь, в деревне, ощущалась духота. Я представляла себе, каково же сейчас в зачумленном Лондоне. До сих пор города и деревушки вокруг нас не были захвачены эпидемией. В Кентербери, Довере и Сэндвиче не отмечалось ни одного случая заболевания, но люди были начеку. Мы выслушали страшные рассказы о том, что происходило в Лондоне. Если член семьи заболевал, на двери ставили красный крест, а под ним слова: «Господи, помилуй нас!», и все знали, что в этот дом входить опасно. Даже когда кто-нибудь умирал, его тело спускали из окна в одну из повозок смерти, которые ездили ночью по городу, управляемые мужчинами в масках с колокольчиками в руках, печально звеневшими, в то время как люди выкрикивали: «Подавайте ваших покойников!» На краю города копали рвы, куда сбрасывали трупы. Это был единственный выход: мертвых было слишком много для того, чтобы хоронить их, как положено.