Слезы пустыни
Шрифт:
Где-то за час до заката шум битвы сменился мертвой тишиной. Вдали, там, где горела деревня, поднимался густой столб дыма. Отец велел ждать его, но никто не пришел за нами. Оставалось только надеяться, что он вместе с другими мужчинами занимался ранеными в деревне. Но в таком случае мне, врачу, тоже полагалось быть там. Испуганные глаза встречались с испуганными глазами, когда мы спрашивали себя, как нам лучше поступить: оставаться в лесу или рискнуть вернуться в деревню?
Началось приглушенное, лихорадочное перешептывание. Кто-нибудь что-нибудь слышит? Нет, все тихо. Означало ли это, что враг ушел? Может, да, а может, и нет, кто скажет наверняка? Не исключено, что джанджавиды прячутся, готовясь напасть на нас из засады. Единственный
Наконец было достигнуто коллективное решение. Медленно, осторожно, каждую минуту замирая и прислушиваясь, мы проделали обратный путь по темнеющему лесу до окраины села.
Когда показались первые хижины, люди не могли дольше сдерживаться. Они бросились к своим домам разыскивать близких. Вместе с мамой, сестрой и братьями я бежала сквозь удушливый дым. Повсюду вокруг нас пылали красные пожары, густо трещало пламя. На каждом шагу я чувствовала запах горения и смерти. Тела были повсюду — адская картина. Каким-то чудом я отыскала дорогу к нашему дому. Изгородь была снесена, повсюду раскиданы наши пожитки. Но меня это не волновало. Меня волновало только одно — мой отец. Мой отец! Где мой отец?
Я бросилась к соседям. А вдруг он там, помогает родственникам Кадиджи? Одна из ее сестер только что родила девочку, и я принимала у нее роды. Распахнув дверь ее хижины, я обнаружила только тело, осевшее на залитый кровью земляной пол. Рядом с мертвой матерью дымился костер, в золе — крошечный обугленный трупик. Джанджавид выстрелил матери в живот и бросил в огонь ее маленькую дочь. Запах в хижине был тошнотворный.
Я отвернулась и опустилась на колени. Подступила дурнота, слизь забила горло. Согнувшись в приступе рвоты, я услышала хор воплей, доносившийся из центра деревни, рыдающее горестное крещендо душераздирающей скорби. Женщины кричали, что они нашли деревенских мужчин! Деревенские мужчины здесь! Вместе с матерью и братьями я бросилась туда, откуда раздавались эти крики. В ночной тьме, опускавшейся на горящую деревню, мы добежали до базарной площади.
Земля была усеяна призрачными телами. Женщины, стоя на коленях, причитали над своими близкими, выкликали имена погибших, горестно бились головами об окровавленную землю. Но среди мертвецов было несколько живых. Я лихорадочно искала, мысли мои метались. Где отец? Где мой отец? Мой отец! Мой отец! Мой отец! Где он? Боже, только бы он был жив. Пусть даже раненый, только бы живой. Только бы он был жив! Только бы он был жив! Только бы он был жив!
Я увидела, как застыл на месте Омер. Лицо его искривилось, ноги подкосились, он схватился руками за голову и начал рвать на себе волосы. Наклонившись, чтобы обнять погибшего, он обвил его руками, прижался лицом к лицу, к волосам, всхлипнул, застонал, задрожал, как раненое животное. И я тоже осела наземь.
Я знала, это был мой отец. Я знала, это был мой отец. Я знала, это было мой отец. Я знала, это был…
Через некоторое время я пришла в себя. Я лежала на спине, рядом была мама. Ее остекленевшее, опустошенное лицо было залито слезами. Я оглянулась на толпу рыдающих женщин и вдруг вспомнила, как Омер низко склонился к погибшему отцу. Мама смотрела на меня потрясенным, потерянным взглядом. Я хотела спросить, но она покачала головой и снова заплакала. И тогда я зашлась в долгом, хриплом вое невыносимой, опустошающей боли. Я никогда не перестану оплакивать моего погибшего отца, неважно, сколько мне суждено прожить.
Многие односельчане были изранены, но остались в живых. Они пострадали от огнестрельного оружия, ножевых ударов, огня, осколков снарядов. Я должна была попытаться помочь им, но в таком состоянии не могла ничего, абсолютно ничего. Уцелевшие женщины и дети, собравшись вместе, называли имена погибших, кричали и рыдали так, что я не вынесла бы этого,
Мы были горсткой людей, объединенных общим горем и бессильных постичь, что стало с нашей жизнью. Пока мы предавались скорби, мужчины, в том числе и мои братья, отправились осматривать павших, чтобы выяснить, кто мертв, а кому еще можно помочь. Большинство убитых были из числа тех, кто остался сражаться. Другие — старики, дети — оказались недостаточно быстрыми и выносливыми для того, чтобы спастись. Беременных женщин рубили на бегу саблями. Деревенских старейшин сжигали заживо в хижинах. Младенцев бросали в огонь.
Всю эту темную адскую ночь люди собирали мертвецов и к рассвету были готовы к похоронам. Первая из ослиных повозок со скрипом выехала из деревни с грузом застывших окровавленных тел. Я была настолько потрясена, что жила лишь памятью о покойном отце, в памяти всплывало его лицо, он по-прежнему разговаривал со мной, обнимал меня, смеясь и улыбаясь. Пытаясь вернуться в настоящее, я видела только заволакивавшую всё пелену красного тумана. Чтобы вывести меня из ступора, потребовалась новая ужасная встряска.
Одну женщину по ошибке сочли мертвой. Когда повозка двинулась к кладбищу, кто-то заметил, что у нее подергивается рука. Возницу в смятении окликнули, повозка остановилась. Женщину отделили от трупов и положили на землю. Именно вид этой якобы мертвой, но живой женщины вернул меня в чувство. Ее звали Мариам. Она потеряла мужа, отца и двоих детей. Третий ребенок выжил и отчаянно нуждался в матери, ведь у него никого больше не было в этом мире.
Я склонилась над ее распростертым телом, проверила пульс: он был слабым, и она едва дышала. Я осмотрела ее, ища какие-либо телесные повреждения, но ничего не заметила. Вероятно, ее убивали шок и душевные раны. Низко склонившись над ней, я полчаса делала ей искусственное дыхание изо рта в рот, сильно надавливая руками на грудь после каждого вдоха. Малыш держал мать за руку; он хотел, чтобы она жила. Я должна была спасти ее! Хотя бы ради него я должна была…
Внезапно ее глаза открылись. Она смотрела вокруг, словно возвращалась из мертвых. Поняв, что жива, она начала кричать, кричать и кричать, называя имена погибших. Почему смерть не взяла ее, причитала она. Где блаженное освобождение в смерти? Я пыталась втолковать ей, что у нее еще остался один сын, но она была за гранью разумного, там, где никто не мог добраться до нее. Человек, чью жизнь я спасла, желал умереть.
В тот же день в деревне появились трое молодых людей загава в традиционных белых одеждах; головы их были обмотаны белыми платками, не закрывавшими только глаза. У каждого из них был пулемет. Они представились членами Освободительной армии Судана, ОАС — одной из главных повстанческих групп. Услыхав о нападении, они покинули свою секретную базу в горах и приехали для расследования. Впервые боевики показались в деревне не таясь.
Окружив их, мы рассказали о нападении. Деревенские мужчины, и мои братья в том числе, еле сдерживали гневные слезы. Они хотели только одного — сражаться. Все другие интересы исчезли. Мо и Омер были в числе первых добровольцев, и за ними последовали многие другие. Я тоже захотела присоединиться к ним, но получила отказ: женщинам сражаться не позволено. Тогда я предложила себя в качестве врача, но повстанцы ответили, что для меня найдется достаточно работы здесь, с ранеными.
Собравшись всей семьей, мы стали решать, как нам быть дальше. Но там, где должен был быть отец, зияла мучительная пустота. Будучи самой старшей из детей, я знала, что теперь должна взять на себя главенство наряду с мамой. В деревне не осталось ничего, что могло бы удержать нас, утверждала я. Большая часть домашнего скота пропала. Урожай сгорел: джанджавиды превратили нашу прекрасную деревню в залитую кровью, выжженную пустошь. Они проехали по нашим полям, разрушая оросительные каналы. Даже фруктовые деревья почернели от пламени.