Слезы пустыни
Шрифт:
Я согласилась рассказать все, что мне известно, при одном условии: мое имя не будет упомянуто. Я призналась, что напугана. У меня уже были проблемы с властями, и я не хочу их снова. Две девочки собирались домой — если родители не против, сотрудники ООН могут побеседовать и с ними. Таким образом они получат сведения из первых рук, причем от двух жертв сразу.
Слушая описания налета на школу, люди из ООН были явно потрясены. Они записали все и даже сделали несколько снимков этих двух малышек. В конце концов они уехали, пообещав срочно представить рапорт о происшествии в свою
В последующие дни я навещала пострадавших, чтобы осмотреть их и собственноручно сделать перевязку. Но страх уже охватил деревню, и, переходя из дома в дом, я за каждым углом ощущала его мрачное присутствие. Пересуды о войне и ужасах, которые она несла с собой, были у всех на устах.
Школа оставалась закрытой, ее развороченные двери и выбитые окна смотрели словно темные пустые глазницы. Был ли смысл открывать ее снова? Родители боялись отпускать детей в школу — не было никакой гарантии, что кошмар не повторится. Ведь это правительственные солдаты окружили школу, когда джанджавиды делали свое дело. Чудовищные злодеяния были делом рук правительства, его санкционировали власти в Хартуме.
Что натворили жители деревни Маджхабад, чтобы заслужить такое обращение? Что они такого натворили? Что натворили школьницы, чтобы заслужить такое обращение со стороны своего правительства? Деревня переговаривалась испуганным шепотом, никто ничего не понимал. Чего добивались те, кто это затеял? Это было чистое безумие, бессмысленное зло. Что, скажите на милость, натворила деревня, чтобы заслужить такое?
И что мог натворить ребенок, чтобы заслужить такое обращение?
20
Они приходят за мной
Через неделю после нападения на школу они пришли за мной. Около полудня я услышала, как возле медпункта останавливается машина. Какой-то миг я надеялась, что это люди из ООН, вернувшиеся с обещанными медикаментами. Но вместо них в медпункт вошли трое мужчин в потрепанной униформе. Не замедляя шага, они рывком подняли меня на ноги за ворот белого медицинского халата, сметая со стола предметы.
— Пошевеливайся! — приказал солдат. — Давай! Пойдешь с нами!
Сначала я попыталась сопротивляться.
— Чего вы хотите? Чего вы хотите? Уберите руки!
Лицо придвинулось к моему. В налитых кровью глазах горела ненависть, из свирепой пасти летели брызги:
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись! ЗАТКНИСЬ!
Когда они тащили меня из медпункта, на мгновение я встретилась взглядом с Саидом. Он взглянул на меня, словно хотел что-то сказать, затем испуганно уставился в пол. Они провели меня к ожидающему нас джипу и швырнули на заднее сиденье. Двое уселись по бокам, и двери захлопнулись. Третий солдат сел на место водителя и завел двигатель.
Мы поехали прочь от медпункта; в автомобиле стояла мрачная, жуткая тишина. Никто не произносил ни слова. Я даже не пыталась спрашивать, куда меня везут, я знала, что на этот раз все очень и очень серьезно. Сердце колотилось, боль, как отбойный молоток, сверлила под черепом. Я знала, что меня убьют. Внутренний голос
Я не знала, за что они собирались убить меня. За то, что я помогала раненым бойцам? За то, что я помогала жертвам изнасилования? Кому еще я помогла, чтобы заслужить смерть? Или мне припомнили отказ составить список? Впрочем, беспокоиться уже не имело смысла. Все мы знали, что тьма рано или поздно ляжет на нас. Все в Маджхабаде в глубине души знали, что ужас надвигается.
Итак, они пришли за мной раньше, чем можно было ожидать. И что? Страна была в огне. Дети подвергались групповому изнасилованию. Беда преследовала нашу землю. Рано или поздно все мы получим свое — загава, фур, массалит, — все мы, черные собаки и рабы. Повезет — выживешь. Не повезет — погибнешь. Моей удаче, как видно, пришел конец. Быть по сему. По крайней мере, Господи, дай мне быстро умереть. Господи, пожалуйста, пусть это будет без боли. Пожалуйста, Господи, не дай им мучить мою душу.
Они отвезли меня в дальний конец деревни, в военный лагерь. Мы остановились около трех хижин, обнесенных проволочной оградой. Солдаты выволокли меня и увели в ближайшую хижину, с твердым бетонным полом и голыми кирпичными стенами. Окна были зарешечены и закрыты металлическими ставнями. Единственная лампочка высветила темные пятна на полу. Мне не хотелось думать об их происхождении.
Я вошла в комнату, и сразу же меня начали избивать. Сильно пнули в живот. Когда я согнулась пополам от боли, на меня обрушились дальнейшие пинки и удары — по ногам, плечам и бедрам. Я упала на пол и попыталась закрыть голову руками. Ботинок полетел мне в лицо, и жгучая боль прострелила глазницу. Еще один пинок в голову — этот удар пришелся по пальцам руки, хрустнули сломанные кости.
Скрип подошв по голому бетонному полу. Глухие удары ботинок по мягким частям. Потом тишина. Напрягаюсь в ожидании следующего удара, но его не последовало.
Только тишина. Я лежу, свернувшись клубком на холодном твердом полу. Тишина и звук их напряженного, возбужденного звериного дыхания. Тишина — это на секунду, на минуту, на час? Мне слишком больно, мне не до этого. Почему убийство должно начинаться с такой боли?
— Ты доктор загава! — кричит на меня голос. — Доктор загава! Мы знаем, кто ты!
— Ты говоришь с иностранцами! — кричит другой голос. — Басни им рассказываешь. БАСНИ! Зачем ты им врешь?
Рука хватает меня за волосы, тянет вверх мою голову. Несколько яростных ударов в лицо — голова мотается из стороны в сторону. Солдат скрючивается надо мной, его лицо искажено ненавистью, зловонное дыхание бьет мне в нос. Его мертвенные глаза смотрят в мои, он крутит пальцами мои волосы, все выше и выше вздергивая мою голову от пола.
— Слышь, ты, мы знаем, что ты наболтала иностранцам, — ледяным голосом, исполненным ненависти, скрежещет он. — Ты зачем это сделала? Ты подписала декларацию. Забыла? Ты подписала декларацию — не трепаться. Ты обещала. Ты почему обещание не выполняешь?