Слишком большое сходство (сборник)

Пронин Виктор Алексеевич

– Что делать, старик, что делать... Последнее время в основном мороженое ел... А как ты узнал, что я дома? – спросил Ксенофонтов, вернувшись из кухни со стаканами. – Неужели каждый час все эти дни звонил?

– Позвонил в редакцию, и мне сказали, что завтра утром тебе положено быть на службе. Вот и все. Проходил по проспекту и увидел, что окно светится. Я, правда, не был уверен, что услышу из трубки мужской голос... Но обошлось. Я услышал.

– Ты, наверно, хочешь узнать про эту девушку? Прекрасная журналистка! Ты не представляешь, как быстро она схватывает...

– Так это она тебя схватила?

– Похоже на то, старик, похоже на то... Да, ты задержал убийцу?

– С ним все в порядке.

– Клей нашел?

– Бутылочку

не нашел, но клей в доме был, на стекле письменного стола капельки остались. Бутылочку выбросил, а капельки остались. Так что силикатный, конторский, как его там еще называют, клей обнаружен. Серый альбом, о котором ты беспокоился, он успел уничтожить, а вот марки нашлись.

– Химчистка? – напомнил Ксенофонтов.

– Отметился он и в химчистке.

– А тип? Что он за тип? Мне самое важное – просек ли я его как характер?

– Процентов на девяносто. – Зайцев вынул из портфеля и положил на стол снимок, над которым месяца два назад колдовал Ксенофонтов. – Я слушаю.

Ксенофонтов помолчал, потом, словно вспомнив, открыл бутылку, но наливать не стал, поставил на стол.

– Зайцев, ты играешь в шашки?

– Шашки? Нет. Я люблю в уголки.

– Напрасно. Надо играть в шашки. Это не просто игра, не просто фишки-шишки, это модель человеческой психологии. Шахматы хороши как игра, но как модель – не годятся. Они слишком многозначны сами по себе, многое зависит от класса игрока, а здесь все нагляднее. Не проще, нет, нагляднее. Тебе обязательно надо научиться играть в шашки. И тогда раскрывать преступления ты будешь играючи. Но скажи, как ты его все-таки дожал? Ведь то, что я сказал, это только предчувствия...

– Хорошо, что это ты понимаешь, – солидно кивнул Зайцев. – Он очень настаивал на своем алиби. Ну просто все сводил к тому, что был в другом месте, с другими людьми и так далее. И я начал разматывать алиби.

– Оно лопнуло?

– Да. И он сразу спекся.

– Я ведь предупреждал, что почти вся подготовка к преступлению свелась именно к заметанию следов.

– Помню. Итак, слушай. Клей. Как ты сообразил про клей?

– Ха! Это самый простой вопрос. – Ксенофонтов пренебрежительно фыркнул. – Ты сам сказал, что на шашках были отпечатки пальцев только Мастихина. Так? Если бы преступник взялся уничтожать отпечатки, он бы стер и пальцы хозяина. А они на месте. Вывод – он не оставлял своих отпечатков. Как? Перчатки отпадают – ведь они пили кофе, беседовали, играли в шашки. Он прикидывался своим, да что там прикидывался, он был своим.

– Да, они были давно знакомы.

– Он не мог провести вечер с хозяином, оставаясь в резиновых перчатках, верно? Может, перебинтовал руки? Тогда какие гости, какие игры – сиди дома и зализывай раны. Преступник мог пользоваться только подручными средствами. Самое простое решение – клей. Мой вывод – он смазал пальцы клеем. Для этого годится только силикатный, или его еще называют конторским. При высыхании этот клей делается прозрачным, на пальцах его не видно. Если бы он знал, бедолага, какие следы он оставляет, не оставляя отпечатков! Протри он чашки и шашки, протри дверные ручки и все предметы, которых касался, – он бы ушел. Не оставив следов, он наследил.

– Альбом? Почему ты решил, что он взял альбом?

– Надо изучать снимки, которые делаешь на месте преступления, Зайцев. Тогда тебе не придется задавать эти любительские вопросы. В шкафу, где стоят пронумерованные альбомы, у самой стенки остался небольшой, в два-три пальца просвет. А все остальные альбомы стоят вплотную. Я тебе об этом говорил. Ясно, что недавно там стоял еще один альбом. И если присмотреться, то можно увидеть, что на заусенцах полки осталась полоса от частого вынимания этого альбома. Наши мебельщики еще не достигли, слава богу, высших мировых показателей по качеству, их продукция оставляет желать лучшего. Мельчайшие ворсинки на необработанном дереве топорщатся, покрытые лаком, они окаменевают, и получается наждак. Там не только клеенка

альбома обдерется, там куски твоей кожи останутся. Жалко, что ты ничего по дому не делаешь, не занимаешься полезным трудом, а то бы ты многое узнал для своей деятельности. Тебя, старик, сбило с толку то обстоятельство, что все пронумерованные альбомы на месте. А самые ценные марки хранились в том, без номера. Его-то убийца и прихватил.

– Химчистка, – напомнил Зайцев.

– Он трус. Совершив убийство, несколько дней находился в шоке. В шоковое состояние приходят все преступники, и, зная это и не уверенные в том, что ведут себя нормально, они хотят на какое-то время скрыться, чтобы не выдать себя ненароком. Если бы на его одежде остались следы крови, он бы, не задумываясь, уничтожил свои штанишки, трусишки, подштанники. Но они остались незапятнанными. И он стал бояться невидимых – вдруг на нем остался запах кофе, ворсинки кресла, да мало ли что там еще! Нам незачем перечислять его страхи. Он заметал следы. Видимые и невидимые. Поэтому он наверняка простирал рубашку, в которой был, продраил туфли, а костюм мог попросту отнести в химчистку.

– Теперь о нем самом, – сказал Зайцев. – Хотя все это кажется мне высосанным из пальца...

– Ты его взял? Взял. Клей, химчистка и желание уехать – подтвердилось? Подтвердилось. Знаешь, в чем твоя слабость, Зайцев? Это не только твоя беда, это наша общая беда. Ты замечаешь лишь что-то очень реальное, вроде отпечатков пальцев, потеков крови, раскроенной головы, а вещи более тонкие кажутся тебе ненадежными и двусмысленными. Мы вообще привыкли откликаться только на нечто зримое, грубое, весомое. Если нас матом пошлют – понимаем. Если нас не узнали на улице – считаем это случайностью. Если нам скажут, что у девушки обалденные коленки, нам это доступно, мы это принимаем. Но если скажут, что коленки у нее как антоновские яблоки, – мы недоверчиво улыбнемся, вот точь-в-точь как ты сейчас. Грубые мы, Зайцев, невежественные и заскорузлые. Ты никогда не обращал внимания, как наши отечественные люди разговаривают друг с другом на работе? Ругаются. Общение сводится к ругани. Орут в голос. С матом и без, с топанием ног и потрясанием кулаков! Стоит одному усомниться в правоте другого, и он бежит к начальству жаловаться, пишет заявление, донос, анонимку. Как-то спрашиваю у ответственного секретаря – из-за чего вы ругались? Ругались? – удивляется. Ничего подобного. Мы согласовывали, какой материал ставить на газетную полосу. Все очень быстро и мило решили... Вот скажи, что тебе мешает искренне восхититься, похвалить меня, впасть в восторг? Нет, ты сидишь и снисходительно улыбаешься. Давай-давай, дескать, что ты там еще наплетешь... Это при том, что ты убедился в моей правоте.

– Обиделся?

– Упаси боже! – Ксенофонтов замахал руками. – Видишь, как получается... Стоило мне заговорить в другом тоне – доверительно, мягко, с этакой грустинкой... И ты сбит с толку, ты озадачен, не обиделся ли я...

Ксенофонтов поднялся, взял с полки маленькую коробочку с шашками и сложенную вдвое картонку с клетками. Расставив шашки, сделал приглашающий жест рукой:

– Твой ход.

– Последний раз я играл лет десять назад в колхозе, куда нас посылали кукурузу собирать. Так что...

– Этого вполне достаточно. Ходи!

Поколебавшись, Зайцев двинул влево крайнюю правую шашку, чтобы следующим ходом снова прижать ее к краю доски.

– С тобой все ясно! – Ксенофонтов откинулся на спинку кресла. – У тебя здоровое тщеславие, ты обладаешь способностью пренебречь опасностью, переступить через собственное самолюбие, когда вынуждают обстоятельства. В то же время ты достаточно трезв и понимаешь, что неустанная забота о собственном достоинстве – дурь собачья. Тебе не откажешь в чувстве юмора, ты готов посмеяться над собой, но не станешь потворствовать этому постоянно. Ты можешь рискнуть, даже зная, что своего не добьешься. Тебе не откажешь в великодушии, ты готов уступить, то есть твоя гордость в разумных пределах.