Слишком много счастья (сборник)
Шрифт:
– А теперь не веришь?
– Теперь нет.
– Боишься?
Она решила, что этот вопрос не насмешка, он спрашивает всерьез.
– Не знаю. Наверно, больше испугана, чем боюсь. Не знаю.
– Одной вещи можешь не бояться. Насиловать я тебя не буду.
– Этого я и не боялась.
– Ну, не стоит зарекаться. – Он отпил глоток и скривился. – Подумаешь, старая. Есть такие козлы… Кого хочешь трахнут. Младенца, собаку, кошку, старуху. Старика тоже могут. Неразборчивые ребята. Но я-то не такой. Я это делаю только в нормальных условиях с красивой телкой, которая мне нравится и которой я нравлюсь. Так что ты не волнуйся.
– Я и не волнуюсь, – ответила Нита. – Но спасибо, что сказали.
Он отмахнулся от этих слов, но было видно,
– Это твоя машина у входа?
– Моего мужа.
– Мужа? А где он?
– Он умер. А я не вожу. Собиралась ее продать, но не успела.
Какая глупость! Как глупо было сказать ему все это.
– Две тысячи четвертого года выпуска?
– Наверное. Да.
– А я было решил, что ты хочешь меня надуть, когда сказала про мужа. Не прошло бы, учти. Я нюхом чую, когда женщина живет одна. А про тебя понял это, как только вошел в дом. Даже раньше – как только ты отперла. Чутьем почуял. Ну и как она, бегает? Когда он в последний раз на ней ездил?
– Семнадцатого июня. В тот день, когда умер.
– А бензин там остался?
– Да, наверное.
– Будет неплохо, если он успел заправиться. Ключи у тебя?
– Да, но не с собой. Я знаю, где они лежат.
– Ладно.
Он отодвинул свой стул, задев что-то из посуды. Встал, тряхнул головой, словно чему-то удивляясь, и сел обратно.
– Выдохся. Надо посидеть минутку. Думал, поем – станет легче. Я ведь тебе наврал про диабет.
Она подвинула свой стул, и он тут же вскочил.
– Сиди где сидишь! Я не настолько выдохся, чтобы тебе шею не свернуть. Просто прошагал всю ночь.
– Я собиралась достать ключи.
– Сиди и жди, пока не скажу. Шел по шпалам всю ночь. И ни одного поезда. Всю ночь, пока сюда шел, – ни одного поезда.
– Они тут почти не ходят.
– Ну а я о чем? Это хорошо. Шел, шел, да еще возле каждой гребаной деревни приходилось залезать в канаву. Потом рассвело, но я уже был почти на месте. Только через дорогу один раз перебежать пришлось. Огляделся здесь, вижу – дом, рядом машина стоит, и тут я себе сказал: «Вот оно!» Я мог, конечно, отцовскую машину забрать, но не стал. Кое-какие мозги у меня еще сохранились.
Было ясно: он хочет, чтобы она спросила, что он такого натворил. Но Нита понимала: чем меньше она будет знать, тем лучше для нее.И вдруг впервые с тех пор, как он вошел в дом, она вспомнила о своей опухоли. О том, что эта болезнь освобождает ее, избавляет от опасностей.
– Ты чего улыбаешься?
– Не знаю. Разве я улыбалась?
– Ты, наверное, любишь слушать рассказы. Рассказать тебе историю?
– Я бы предпочла, чтобы вы ушли.
– Уйду, уйду. Но сначала расскажу тебе историю.
Он сунул руку в задний карман брюк.
– Вот. Хочешь посмотреть фотку? Гляди.
Это была фотография трех человек, снятая в гостиной, на фоне задернутых штор с узором в цветочек. Пожилой человек – не слишком старый, лет шестидесяти с небольшим, – и женщина того же возраста расположились на диване. Очень полная молодая женщина сидела рядом в кресле-каталке, чуть выдвинутой вперед. Мужчина был крупным, седовласым. Глаза прищурены, а рот чуть приоткрыт, словно от одышки, но при этом он старательно улыбается. Пожилая женщина гораздо ниже его ростом, темноволосая, губы подкрашены. На ней надета так называемая крестьянская блуза с небольшими красными бантиками у запястий и на вороте. Она как-то странно улыбается, может быть, просто скрывает плохие зубы.
Но больше всего привлекала внимание молодая женщина. Одетая в широкое цветастое гавайское платье, она казалась каким-то чудовищем. Черные волосы аккуратно уложены меленькими кудряшками на лбу, щеки постепенно переходят в шею. И несмотря на обилие плоти, на этом лице царило выражение довольства и лукавства.
– Это моя мать, это отец. А это сестра, Мадлен. В коляске. Она родилась такой чудной. И ни хрена доктора сделать не могли. Жрала все время, как свинья. Мы с ней никогда не ладили, сколько
– Наверное, вам было трудно. Вам и вашим родителям.
– Ну, они-то привыкли. Смирились. Ходили в церковь, и там поп говорил, что она, мол, послана им в подарок от Бога. И ее с собой возили в церковь. Она там визжала, как гребаная кошка, а они говорили: пытается подпевать, значит, ее Бог благословил. Мать ее! Снова извиняюсь.
– Ну а я дома долго не засиделся, как ты понимаешь. Быстро зажил своей жизнью. Живите как хотите, говорю им, а меня от этого дерьма избавьте. У меня своя жизнь. У меня работа. Я ведь без работы почти никогда не оставался. Я не из тех, кто сидит на заднице, получает пособие и бухает. На месте не сидел то есть. Я у отца ни гроша ни разу не попросил. Встаю и иду работать – мажу крышу битумом в сорокоградусную жару, или полы мою в какой-нибудь драной забегаловке, или механиком устраиваюсь в какую-нибудь гребаную мастерскую. Пожалуйста, работаю. Но я не собирался всю жизнь ходить под ними. Поэтому долго не выдержал. Эти гады всегда помыкают такими, как я, а я этого не собирался терпеть. Я из рабочей семьи. Отец пахал всю жизнь, пока мог, он на автобусе работал. Нет, я не для того родился, чтобы мной помыкали. Хотя и хрен с ними. А дело-то в чем. Мне родители всегда говорили: дом твой. Все выплачено, ремонт сделан, и он твой. Так они мне говорили. Тебе, мол, в нем пришлось нелегко, когда ты был пацаном. Образования, мол, ты не получил, это мы виноваты и хотим загладить вину. Ну а недавно звоню отцу, а он говорит: ты, мол, должен войти в положение и пойти на соглашение. Какое еще, на хрен, соглашение? А такое: подпишешь бумагу, что будешь заботиться о сестре до самой ее смерти. И дом твой, но только при условии, что она там тоже будет жить.
Господи Исусе! Никогда не слыхал про такие соглашения. Я-то думал, что, когда они помрут, ее отправят в богадельню, вот и все соглашение. А теперь выясняется, что тогда и дом не мой.
В общем, я говорю отцу: это все не дело. А он мне: бумаги, мол, готовы, а если не хочешь подписывать – не подписывай. Тетя Ренни будет приглядывать за тем, чтобы ты после нашей смерти придерживался наших распоряжений.
Ага, думаю, еще, значит, тетя Ренни. Это материна младшая сестра, сука редкая.
Да при любом раскладе, он говорит, тетя Ренни будет за тобой приглядывать. И тут я сбавляю тон. Ладно, говорю, раз такое дело, пусть так все и будет. Значит, это справедливо. Ладно, говорю. А как вы смотрите, если я к вам подъеду на ужин в это воскресенье?
Отлично, отвечает. Рад, что ты все правильно понял. А то ты обычно выпалишь, не подумав, а в твои годы пора уже пораскинуть мозгами.
А забавно, что ты так говоришь – «пораскинуть мозгами», – думаю я про себя.Ну, приехал я к ним. Мамаша цыплят пожарила. Я как вошел, думаю: запах-то какой, а? А потом унюхал запах Мадлен, все тот же, он у нее не меняется. И почему она так воняет, если мать моет ее каждый день? Ну, я вел себя как паинька. Раз у нас сегодня такой праздник, говорю им, надо мне вас сфотографировать. Сказал, что у меня новая камера, которая сразу снимки печатает, поэтому они себя тут же увидят. Тут же, говорю, увидите, хотите? Усадил их в гостиной, как на этой фотке. Мамаша говорит: «Давай быстрее, мне надо в кухню, а то все пригорит». – «Момент», – отвечаю. Щелкнул, а она говорит: «Ну давай, показывай, как мы получились». Я такой: «Сейчас, минуту подождите». И пока они ждут, когда фотка будет готова, вынимаю из кармана пушечку и – пиф-паф! – довожу дело до конца. Потом снимаю еще одну фоточку, отправляюсь на кухню и съедаю там цыпленка, а на них больше даже не гляжу. Я думал, тетя Ренни тоже приедет в гости, но мамаша сказала, что у нее там какие-то церковные дела. А то бы я ее, конечно, тоже сфотографировал. На-ка, погляди. До и после.