Слишком много женщин
Шрифт:
А еще мы говорили об отпуске. Это отдавало идиотизмом. Боже мой, какой отпуск вдвоем! Сейчас я встану, соберу вещи и пойду в свой мир, который трещит от наполненности делами и смыслами. Во! В этом месте я бы еще одну записку себе отправила. В ней было бы написано: поди свари кофе, собери шмотки, вызови такси и поезжай домой! Прямо после мысли об идиотизме убирайся, а не беседуй.
Мне захотелось с ней в отпуск, к морю или в горы. Захотелось важно водить ее по Парижу или замкам Луары, изображая знатока искусства, а потом повести в кафе на Монпарнасе, рассказывая о Моне и Ахматовой. Все киношные
– Только все это Содом и Гоморра. Я решила заканчивать. Ищу мужа, переформатирую себя, – снова включился пулемет.
– И что же ты обо мне тогда думаешь? – мой риторический вопрос повис в воздухе.
Так он и висит в том утре. За окном идет снег, детская площадка с неудобными качелями, где вместо детей выгуливают собак, и баскетбольная коробка в сугробах. Мне нравилось ездить в этот мир, где Валя живет дочкой, а в соседнем доме – крупная, высокая и красивая, ее подруга Алла. Мы ходили к ней вечерами поесть и поболтать. У Аллы две дочки и тихий муж.
Когда я ездила к Вале от Киевского вокзала до Переделкина, я думала, что нас может связывать и каким может быть наше будущее. И у меня не было ответа. Потом я приезжала, переходила железную дорогу, зебру и шла, совсем чуть-чуть, вдоль новостроек. Писательское Переделкино было с другой стороны, а на этой стороне жили обычные люди.
Иногда, когда я была у Вали, к ней приходили клиенты на массаж. Тогда она раскладывала черный массажный стол во всю кухню, я устраивалась на табуретке, и так мы проживали этот час втроем. Валя разминала человеку спину. Мне ужасно нравилось смотреть на ее руки. Военные действия заканчивались, не было Содома и Гоморры, и всем было хорошо. Я рассказывала анекдоты из своей жизни, они – из своей, и мы смеялись.
Казалось, что мы были женаты – лет пять точно, а на самом деле пара-тройка месяцев прошла с первой встречи, а дней, проведенных вместе, и семи не наберется.
Я помню, как Марк Семеныч – мой учитель литературы, ходивший в брюках с высоко подтянутыми штанами, спросил нас, сколько длится действие романа «Преступление и наказание»? «Год, месяц, два месяца», – кричал класс, перебивая друг друга, как брокеры на бирже. Наконец варианты иссякли, и в наступившей тишине Марк Семеныч сказал: «Неделю».
Мой роман в этом смысле гораздо продолжительнее и жизнерадостнее: никто не умер, было весело, очень хотелось целоваться, постоянно хотелось. Мне нравилось готовить для Вали. Я просила ее никому об этом не говорить, потому что в обычной жизни я не очень люблю готовить. Но если бы вы видели, как Валя смотрит на плиту и продукты, то, даже будь вы самым большим противником стряпни, вы бы приготовили. Поверьте мне, есть люди, которые не любят готовить совсем, это их убивает.
А еще есть романы с одним героем. Я лежу сейчас на кровати в виде ватного одеяла и думаю, что мой роман именно такой. Сколько может выдержать один герой? Неделю,
Честно
Я шла по улице и клялась себе сделать важное дело. Прийти и сделать. Сегодня тот самый день, когда я больше не хотела вранья.
В кармане у меня лежала записка – это мой пропуск, это их пропуск. Лешка сегодня написал и прислал. Он думал, что мне, а на самом деле и им тоже.
Эльза Викторовна сказала, что важно делать важное и что это может менять жизнь. Эльза в этот момент была похожа на бога, громыхнула – делать важное! Ого-го! И я сразу поверила и стала думать, что важное мне бы хотелось сделать.
На перемене Лешка сунул записку в карман. Он меня любит. Я прочла и оглянулась. Лешка смотрел на входную дверь. Это он просто со стыда отвернулся. Я обрадовалась. Значит, правда любит. Стало так хорошо. Мне стало очень хорошо. Я его тоже люблю, хотя для «люблю» все-таки еще рано, какая любовь в 12 лет, вот окончу школу, поступлю в институт и курсе на третьем можно.
До дома от школы 152 шагов, а раньше было 176. Я выросла, у меня теперь длинные ноги, как у мамы. Первые 65 шагов вдоль школы и забора, потом площадка, где маленькие играют. Меня раньше там мама встречала или тетя Вера иногда. Они боялись, что я пропаду. Потом тридцать шагов вдоль «Магнита», он справа, а слева футбольная площадка. Потом спускаюсь по ступенькам.
Страшно. Хорошо, что записка есть и там написано, там самое главное написано. Я не буду про себя, я про них скажу. Я про себя все знаю, я хочу про них, и чтобы они уже мне не врали никогда.
«Остаточек», как говорит мама, 20 шагов вдоль дома. У нас очень длинный дом, но подъезд крайний, поэтому шагов мало.
Консьержки нет. Сама открою. Лифт на 16-м этаже, ждать теперь. Иду пешком на пятый этаж. Открываю, кот чуть не выбежал, еле ногу подставила.
– Мама, мне надо поговорить, – лучше сразу, чтобы не затягивать и не откладывать. Мне же важно.
Во мне смелость, она раздувает легкие, а потом – через шею – мозги. Я ее даже в пятках чувствую.
Мама только что полы вымыла, слила воду в унитаз. Значит, нервничает. Она всегда полы моет, когда нервничает. Может, не надо сейчас говорить?
– Мама, вот!
Я протянула записку, и смелость немного сжалась, ушла из пяток.
– Ой, батюшки, дожили, кто написал? – спрашивает радостно мама.
– Лешка.
– И когда поженитесь?
– А вы когда? – мне кажется, я вбегаю в горящий дом.
– В смысле?
– Ты, мама, когда ты женишься на тете Вере? – потолочные балки начинают полыхать с невообразимой силой. Гудит ветер, сейчас эта конструкция сгорит вместе со мной.
– Мы? Ты сдурела, ты что такое говоришь? – мама бледнеет. Ну, ее можно понять. Она же думает, что я маленькая, ничего не вижу и не понимаю.
– Вы! Врать не надо. Тетя Вера тебя любит, а ты – ее. Видишь, меня Лешка любит, я его тоже люблю, я знаю. Точка. Теперь женитесь! А то я тоже за Лешку не выйду и стану, как ты!