Слива любви

Осман София

Марчело растянул губы и сморщился.

– Да, – кивнула Клара. – Лаура, и срочно.

Мужчина игриво посмотрел на пустые стулья, поднял одну бровь – другую же, напротив, немного опустил.

– Ах, красавец! – обрадовалась Клара – Так, так.

Лариони раскачивался назад и вперед, плавность его движений и эмоциональных порывов абсолютно точно не предавала чувства автора.

– И-и-и-и-и-и-и-и-и бабушка!!! – скомандовала Клара.

Мужчина сомкнул губы и с горечью опустил глаза.

– Прелестно! О боги, это прелестно!

Огромный

зал был заполнен до отказа. Слышались нестройные звуки: филармонический оркестр «Ла Скала» настраивался перед предстоящим концертом. Внезапно наступила тишина, и на сцену вышла женщина в длинном изумрудном платье:

– Вольфганг Амадей Моцарт, Концерт для фортепьяно с оркестром номер двадцать один, до мажор. Дирижер – Марчелло Лариони!

Зал сдержанно зааплодировал. На сцену вышел молодой мужчина. Он слегка поклонился, встал на тумбу перед раскрытой партитурой и взял в руки палочку.

Оркестр скрупулезно и вдохновенно передавал всё, что задумал великий композитор. Публика затаив дыхание следила за дирижером. В первом ряду седовласый маэстро Левшинский кивал в знак одобрения:

– Клара, это успех!

Покровитель талий

– Вот так места! – проворчал молодой человек, пробираясь сквозь занавеску в полукруглую ложу. Перегнувшись через мягкие одинаковые кресла, задев при этом свисавший ламбрекен, он высунулся наружу к гудящей толпе и, опершись о широкие покрытые золотом перила, не удостоив своего спутника взглядом, покрутил головой.

– Как же так, – протянул он обиженно и застыл, напоминая каменного полубога в зале древнегреческих скульптур.

Как и те, с кого ваяли в золотой век истуканов, он был мужественен и бледен. Его красота не оставляла равнодушным, влекла, но сразу же и отталкивала, разочаровывая высокомерным выражением на красивом лице.

Лоб его был большим, шевелюра со свисающими на кустистые брови круглыми прядями – густой, глаза – круглыми, а скулы спускались к подбородку изящным контуром, словно из-под руки голландского портретиста – умельца разоблачать мазками.

Губы с чуть направленными книзу уголками казались капризными; тонкие черты лица, как сказали бы светские девицы, были «слишком прихотливыми». Сам он был высок и крепок, с длинными ногами, сильными, но изящными руками и широкими плечами, казавшимися точеными из-за узости пиджака.

Ему было двадцать девять лет, за которые он не вспомнил бы ни одного момента затруднений, или случая, когда его веления встречали отказ, или мечты, которой он бы не достиг.

При рождении его наградили именем Виктор, не приложив к этому имени ничего от его римских истоков, от смелых богов Юпитера и Марса, которых звали точно так же.

Застыв посередине пустой ложи, он водил взглядом по нарядной публике, которая в этот час шумела и приветствовала друг друга, рассаживаясь в кресла.

– Как прикажете отсюда воспринять? – он резко обернулся к своему компаньону дяде Филиппу,

который убедил племянника сопроводить себя этим вечером в театр Мольера.

– Театр не ужин! – продолжал пенять ему Виктор, – это там нужны подробности супа… а тут сам, словно суп, как томленый ягненок, посреди стола у всех на виду.

Он презрительно кивнул вниз, на веселых господ. Те водили головами с биноклями у носа и хохотали, поймав увеличенное изображение хмурого месье и его шейного платка с утопающей в нем прямоугольной бородой. Виктор пожевал губами, сам в этот момент уподобившись какому-нибудь «дядюшке Филиппу», и вытянул их в неодобрительную трубочку, не скрывая досады.

– Знал бы, что так неудачно, никогда бы не разменял на это вечер!

– Садись, садись, – посмеиваясь, сказал высокий седоволосый господин с добрым лицом и такой же улыбкой, – зато как слышно!

Виктор состроил огорченную мину, которой обычно хватало, чтобы справиться с любым неудобством. Он уселся в бархатное кресло и, тяжело откинувшись на его спинку, заерзал. Его локти уперлись в подлокотники и несколько раз с силой нажали на них, как если бы он проверял, достаточно ли в них удобства его длинным рукам, которые никак на помещались на перекладины.

– Долго ли продлится эта пытка? – окончательно расстроился Виктор.

– Как уж выдумано! – без всякого сочувствия бросил дядюшка, поспешив отвлечься от унылого родственника и оглядеть разодетых людей, поклониться им, поприветствовать и тихонько при этом пробубнить: «Прекрасно, прекрасно».

Он сиял и был крайне весел, хотя видимых причин для этого, казалось, не было, тем более что в первую очередь всех интересовало унылое лицо его соседа, настолько отличавшееся от радостного второго, что родственная связь между этими двумя господами сперва не прослеживалась.

Филипп, однако, не казался каким-то там простачком, который мог смутиться при виде молодой несчастной физиономии. Он, скорее, напоминал мудрого учителя физики, решившего показать работу пневматической машины на живом кролике и теперь, наблюдая за учеником, веселился из-за его растерянности и наивной злости.

За занавеской показался седой бородач самого интеллигентного вида в кашне. Освободившись от длинной бархатной гардины, он подался к Филиппу, а тот – к нему.

– Лорен, старина, – Филипп дружески схватил господина за плечи.

– Филипп, радость! Ну, радость! Ложа! Да так рядом! – ответил тот искренне.

– Вот и Виктор в восторге, – захохотал дядя, – хвалит и хвалит. Где столько слов отыскал?!

– Надо думать! Как близко… как будто мы там, у Заиры! – с нескрываемой радостью выкрикнул Лорен, всматриваясь в площадку под ногами, и живо потер руками, когда тяжелый занавес перед самым его носом дернулся и медленно пополз в сторону.

Перед троицей появился арабский дворец Султана Оросмана, вернее, его великолепный сад с золотыми скамейками, фонтанами, фазанами, миртовыми деревьями и полуобнаженными слугами.