Слива любви
Шрифт:
Удачи и литературных успехов».
Ох и скандал – смешное будущее.
Если вы захотите узнать, для чего я так подробно развиваю тему литературного единообразия, то скажу: так я пытаюсь оправдаться за название.
Я как будто говорю: гляньте, какая я смелая! Все любовное рабство скрывают, я его подчеркиваю, не боюсь быть ни поруганной, ни глупой.
Ко всему я, герой, не побоялась употребить слово «любовь» в заглавии вопреки советам избегать этого любой ценой, под страхом потери особо ценной аудитории эрудированных людей, которым всё давно известно и для которых нет ничего, что бы хотелось разузнать.
– Такие,
Но именно для них, для таких, кому всё-всё уже понятно, я и представляю этот сборник вместе с его ценным содержанием, предлагая заняться очень личным делом: укрыться от всех, почитать и посмеяться. Именно им я напоминаю, что чтение – очень интимное дело, потому как, для того, чтобы начитаться всласть, нужны уединение и возможность побыть самим собой: например, слезливым нытиком, нежным романтиком или пылким мечтателем.
Но в наше время, когда любая естественность порицаема, а искренность гонима, я должна была продумать, как мне «отступать» в случае чего, поэтому назвала свою книжку максимально абсурдно, с соблюдением всей возможной конспирологии, чтобы никто не догадался о том, что в руках вы держите сборник слезливых мелодрам, а не абстрактное и нелепое, от того модное и актуальное.
По названию никому не понять, что внутри не биография влюбленного садовода / фермера-передовика, а любовные истории, в которых рассказано, что беззаветно, страстно, со всем пылом можно любить не только человека противоположного пола, но и себя, свою мечту, собственное дело, антропоморфных существ, представителя другой биологической группы, «не людей» и всех людей в целом, как общность и энергетическую целостность.
Ко всему на этой книжке лежит особая миссия, и если вы еще не верите в то, что любовь – фундамент всему, то поговорим об этом после «Сливы».
А теперь я хочу поблагодарить всех, кто имел отношение к написанию этого труда, и сказать: если бы не свойственная вам узость мыслей, прикрытая красивым словом «убеждения», этой книги никогда бы не было.
А теперь – читать…
Седьмая казнь Анаис
29 октября, 1680 год.
Тюрьма Консьержери, башня Бонбек.
Крохотная камера кишела крысами. В маленькое окошко, под самым потолком, можно было разглядеть лишь клочок ночного неба с островком луны. Слабый свет из окошка, едва освещал мерзкую живность, скучившуюся под сеном. Усатые твари развлекались комканьем травы и развозом её на собственных спинах; они скребли когтистыми лапками каменный пол и ни на секунду не останавливали свою возню. От этого копошения серо-желтый пол казался живым и двигался, подобно грязной речушке.
Хищный рассудок приказывал крысам бегать вдоль стен, замедляясь посередине, возле лежащей женщины, с глухим стрекотанием выскальзывать из-под грязного покрывала и нападать на её руку либо другую оголенную часть тела и даже забираться в дыру разорванного на боку платья, белеющую в темноте.
Их писк, больше напоминавший слабый вой, обрывался сдавленным кваканьем, тихим хрустом косточек и глухим хохотом пленницы.
Ей было около двадцати пяти лет. Она лежала на полу в ленивой позе, как будто отдыхала после насыщенного заботами дня на удобной тахте. Её голова расположилась на свернутой юбке. Правая
Изредка мадам поворачивалась то направо, то налево и осматривалась, словно хотела угоститься лежащим рядом мармеладом и запить его чаем. Вместо этого она хватала грызуна, душила его и кидала трупик к остальным, уложенным по соседству с собственной головой.
– В последнее время только и делают, что казнят, – недовольно пробубнила она. – Сколько времени теряю… Инквизиция, пытки, приговоры… Пока огласят, пока подожгут… Хорошо еще, если сожгут, а то… Огонь люблю… огонь благородный. Гореть люблю больше, чем захлебываться. Тонуть не по мне, вот пылать – с удовольствием. Если бы не надо было стонать и корчиться, изображать боль, я бы улыбалась. Представить только, – женщина вновь захохотала, – объятая огнем ведьма рассылает воздушные поцелуи. Это было бы чудесно! Как бы я смотрелась: голые плечи, голые ступни… кожа сияет, подсвеченная. Может быть, попробовать?
Пленница села.
– Прекрасная затея! – воскликнула она, но нахмурилась и добавила совершенно другим тоном: – Жаль, красоты никто не оценит. Толпа хочет видеть, как я корежусь. А то как? Какой интерес к счастливой физиономии? Только к мучению! Предсмертные гримасы разбирают с особым любопытством… а счастье – что на него смотреть? Месье Ратиф говаривал, что его друг сдает квартирку с балкончиком на Гревской площади за 3 франка в сутки. Три франка – за людские корчи! Надо сегодня постараться: все-таки немалые деньжищи выкладывают. Зря, что ли? Люди придут… проснутся рано, дела отложат: докторов, портних, покупки. Нет, нельзя разочаровать! А вдруг… вдруг меня увидит художник? Увидит и захочет написать! – пленница мечтательно улыбнулась. – На этот раз не пожалею сил. Нельзя стоять со скучающим видом, как в прошлый раз. Тогда я вела себя отвратительно. Смотрелась несерьезно. Ладно. Женщина махнула рукой и легла обратно на пол, продолжив негромко бубнить:
– Мерзкое занятие – падать со скалы. Летишь себе спокойно, убиваешься, а сверху прилетает еще с десяток валунов. Не понимаю зачем. Что… горный обрыв не внушает доверия? Надо присыпать? Хорошо, если немного, а если навалят целую гору? Пока выберешься, пока выправишься… Но самое отвратительное – четвертование. Ненавижу это так же, как люди ненавидят щекотку. Некоторые её не выносят, хохочут, как умалишенные, и содрогаются всем телом. Выгибаются так, словно на них выливают пуд раскаленного свинца, а не перебирают гусиным пером ребра. Самое мерзкое в отрубании – всё затем отыскать и собраться заново… Помню, как однажды не могла найти палец… Так и не отыскала, пришлось заимствовать. Тот раз вообще все вышло отвратительно: если бы не Анна, так бы и шаталась, шитая нитками. Месяц маялась, а потом… увидела ее и влюбилась: тоненькая, маленькая, глазища огромные, волосы длинные, каштановые – всё, как люблю. Спасибо ей. С таким-то телом жизнь отменная была; одни женихи да подарки… жаль, недолго.
Как хорошо жила до этого, пять лет не попадалась, а тут, с прошлой зимы, в третий раз, – Анаис поцокала языком. – Потеряла бдительность… Да что там… «Дерзкая Анаис», как сказал месье Фаван. Будто Фаван – поэт, а не судья. Смотрел так яростно, креста в руках не хватало.
– Трусы и лицемеры, – выкрикнула ведьма. – Рот мне тряпкой заткнули – мерзость, ляжками трясли от страха, боялись – плюну. Глупцы, тратить на них драгоценность! Хотя, может, и надо было… особенно этому мерзкому помощнику – змеиный хвост!