Сливовое дерево
Шрифт:
— Мы с гауптшарфюрером Крюгером представляем Rasse- and Siedlungshauptamt [41] , — отчеканил один из офицеров, высокий и сухой, с костлявым лицом и заостренным носом, похожим на птичий клюв. — Ваши документы, bitte.
Другой, гауптшарфюрер Крюгер, вырвал у старика из рук газету, скользнул взглядом по первой полосе и бросил на стол.
— Mach schnell! [42] — прикрикнул он.
41
Rasse- and Siedlungshauptamt —
42
Mach schnell! — живее! (нем.)
Пожилой человек повернулся на стуле и стал трясущимися руками суетливо ощупывать пальто, рыться в карманах. Наконец он нашел свой аусвайс [43] , но тут же уронил его на пол. Досадливый стон сорвался с его губ, и он наклонился, чтобы поднять документ; тонкие руки и ноги его при этом дрожали. Паспорт упал между ботинок, и он не видел его. Кристина поднялась с места и направилась к столу старика.
— Halt! [44] — рявкнул гауптшарфюрер Крюгер и выбросил руку в перчатке в сторону Кристины.
43
Аусвайс (Ausweis) — паспорт (нем.).
44
Halt! — Стоять! (нем.).
Девушка остановилась.
— Сочувствуете евреям, фройляйн? — отрывисто спросил эсэсовец. — Или сами из них?
— Он уронил документ, — Кристина указала на пол. — Я только хотела помочь.
— Не вмешивайтесь! — приказал Крюгер. — Или мы вас арестуем за препятствие интересам рейха!
Кристина опустила глаза, но не вернулась к своему столику. Она не представляла, что станет делать, если эсэсовцы продолжат измываться над стариком, но была просто не в состоянии отойти в сторону и бездействовать. Клювоносый наклонился, взял с пола зеленую книжку паспорта, выпрямился, кивнув в направлении Кристины, и открыл Ausweis.
— Все в порядке, — доложил он Крюгеру.
Он бросил документ на стол, козырнул старику и направился к двери. Но гауптшарфюрер Крюгер не двигался с места и хмуро пялился на Кристину, словно прикидывал, стоит ли она его внимания. Кристина не дыша смотрела на него. Клювоносый остановился у двери и обернулся к товарищу.
— У нас есть дела поважнее, гауптшарфюрер Крюгер, — заметил он.
Крюгер еще немного поколебался, затем развернулся и вышел. Кристина выдохнула, вернулась к своему столику и, опершись на край стеклянной столешницы, опустилась на стул. Кати глядела на нее с таким изумлением, что глаза ее, казалось, были не меньше сине-белых тарелок, висевших на стене позади. Не говоря ни слова, фрау Шмидт принесла красный сорбет в хрустальных креманках. Лицо ее было бесстрастно и неподвижно.
— Ты что, ополоумела? — прошипела Кати. — Хочешь попасть в тюрьму?
— Разве могут посадить в тюрьму за то, что я пришла на помощь старому человеку?
— Будь он евреем, тебе бы несдобровать, — она перешла на шепот: — Помнишь Гольдштейнов, которые жили рядом с нами? У них еще были
— Ja, — Кристину подташнивало.
— Несколько месяцев назад они исчезли. Собаки без присмотра бегали по улице. Через неделю герр Гольдштейн вернулся, но ни слова не сказал о том, где был и что случилось. Он только обнял такс и заплакал. Через месяц он снова пропал, теперь уже навсегда.
Кристина в ужасе ждала объяснений.
— И что, по-твоему, произошло?
— Я слышала, евреев сгоняют в гетто.
В груди у Кристины что-то надломилось.
— И что там с ними делают?
— Откуда мне знать? Но Штефан сказал, Гитлер не успокоится, пока всех их не уничтожит.
Как будто внезапно проголодавшись, Кати щедро зачерпнула подтаявший вишневый сорбет и отправила ложку в рот. Ощутив во рту холод, она поморщилась и, словно десерт был горячим, раскрыла губы, обнажая кроваво-красный язык и такого же цвета десны.
Глава седьмая
В июне в новостях исступленным голосом объявили, что Франция сдалась. Затем заиграли Horst-Wessel-Lied, нацистский гимн, и Кристина представила себе гигантский нацистский флаг на Эйфелевой башне и длинный строй немецких солдат, марширующих мимо парижских кафе. В самом начале лета люфтваффе совершили первые налеты на Лондон, в ответ Королевские военно-воздушные силы начали бомбить Берлин.
Еженощные бомбардировки германской столицы длились неделями, и, слушая нескончаемые сообщения о разрушенных домах и жертвах среди населения, Кристина с ужасом думала о похороненных заживо женщинах и детях. Она содрогалась, когда люди рассказывали о стертых с лица земли жилищах и о том, как быстро огонь перебрасывается с одного здания на другое, как выгорают целые кварталы, словно стог сухого сена от брошенной спички.
Летом все больше мужчин стали призывать на фронт. По темной пелене страха и гнетущей тревоги на лицах женщин Кристина безошибочно определяла, чьи мужья и сыновья ушли на войну.
В начале осени Генрих и Карл сказали родителям, что в школу велели приносить металлический лом и куски угля и что учителя ведут учет, кто сколько принес. Кристина и Мария стали водить мальчиков по городу в поисках проволоки, брошенных подков, гвоздей, сломанных звеньев цепей — всего, что помогло бы братьям выполнить их норму. Но на улицах не валялось ничего лишнего, и вместо металла Генрих и Карл стали собирать окурки, чтобы вытряхнуть из них табак для дедушкиной трубки.
В прекрасный субботний день в конце сентября сестры брели позади братьев, одетыми в перчатки руками придерживая шарфы у подбородков. Несмотря на солнце, дул промозглый ветер, а по небу неслись низкие облака.
— Не тащи дрянь в рот! — закричала Кристина Карлу, который изображал, что курит сломанную сигарету, которую нашел между тротуаром и старым амбаром. Мария бросилась к брату и шлепком сбила грязный фильтр с его губ.
— Она сломана! — захныкал Карл. — Ее не курили!
Мария подняла сигарету с земли, держа ее в вытянутой руке, как гнилую картошку, и кинула в мешок Генриха.
— Мало ли кто совал ее в рот! — строго сказала она.
— А может, это совсем и не грязь! — поддразнил брата Генрих, высовывая язык, как будто его сейчас вырвет. Мария шикнула на него.
Карл шаркнул ботинком по тротуару и сунул руки в карманы своих кожаных бриджей.
— Я только притворялся, что курю.
— Конечно, — проговорила Кристина, догнав их. Она вытерла его губы уголком своего шарфа и натянула мальчику кепку на уши. — Но ты же не хочешь заболеть, правда?
— Nein, — Карл сквозь слезы смотрел на сестер снизу вверх.