Сливовое дерево
Шрифт:
— Добро пожаловать домой, Дитрих, — с мокрыми от слез глазами проговорила ома. — Какой замечательный сюрприз. Здравствуй.
Он обнял ее и подвел к остальным членам семьи.
— А где отец? — осведомился он.
— Случилось несчастье, — проговорила бабушка тихим дрожащим голосом. — Он погиб во время воздушного налета.
— Ach nein! — фатер опустил плечи. Его глаза наполнились слезами, и он снова обнял бабушку. — Как это произошло?
— Загорелся амбар, — объяснила мутти. — Он спас
— Какое горе, — отец опустил руки, отступил и, закрыв глаза, стал тереть пальцами переносицу, словно у него вдруг разыгралась невыносимая головная боль. — Проклятая война. Когда только придет ей конец?
— Дед не хотел бы, чтобы мы грустили, — сказала бабушка. — Он бы обрадовался, что ты жив-здоров, Дитрих. Ведь он каждый вечер молился о том, чтобы ты вернулся и позаботился о семье.
Коридор наполнился плачем и смехом, а потом все семейство направилось вниз, в кухню. Мутти растопила печку и наполнила чайник водой, а фатер тщательно помыл в раковине лицо и руки.
Кристина нарезала в чугунную сковороду картошку и оставшийся кусок домашней колбасы из окорока, Мария добавила лук. Мутти стала накрывать на стол. Кристина в первый раз видела, чтобы мать вышла на кухню в халате, и впервые после того, как призвали отца, слышала ее смех.
Фатер уселся в обеденный уголок вместе с бабушкой и сыновьями. Карл и Генрих тараторили одновременно: торопясь, рассказывали о воздушных налетах, сыпали вопросами о службе и о фронте, отец что-то односложно им отвечал и со счастливой улыбкой смотрел, как жена и дочери готовят завтрак. Однако Кристина заметила, что глаза фатера потускнели, озорные огоньки в них потухли и сменились печалью. За четыре года он, казалось, постарел на десять лет.
Но пока отец ел и прихлебывал чай, улыбка не сходила с его лица. Он смотрел на всех с таким восхищением и благодарностью, что Кристина едва не расплакалась от избытка чувств. Ненадолго создалось впечатление, что все в полном порядке, и девушка позволила себе насладиться этой минутой. Тепло семейного очага — проблеск радости, любовь, безопасность — согрели Кристине сердце, и она, отгородившись от всех тревог, сосредоточила все внимание здесь, на теплой кухне: на отце, живом и невредимом, на счастливых его возвращением домочадцах, на чашке горячего чая, на беззаботном утре.
— Где ты был, Vater? — поинтересовался Генрих.
— В России.
— Ты воевал в Шестой армии под Сталинградом? — спросила Кристина.
— Да, — ответил отец, уставившись в свой чай. — Да, я воевал в России в составе Шестой армии.
— Что там произошло? — приставал с расспросами Генрих. — Как вас взяли в плен?
— Гитлер запретил отступать. Когда русские нас окружили, мы ничего не могли поделать. Пришлось сдаться.
— И Иван бросил вас в тюрьму? — не унимался мальчик.
Мутти положила руку на ладонь Генриха.
— Тише, — проговорила она. — Отец не хочет сейчас об этом говорить. Ему надо поесть.
— Macht nichts, — фатер повел рукой. — Ja, нас отправили в лагерь для военнопленных. Но туда надо было идти своими ногами. Несколько
Мутти встала и долила мужу в чашку горячей воды, потом соскоблила остатки жареной картошки ему в тарелку.
— Спасибо, Роза. Никогда не ел ничего вкуснее.
Он поймал жену за руку, привлек к себе и поцеловал. Карл и Генрих захихикали.
— А потом, Vater? — допытывался Генрих. — Вас кормили только водой и хлебом?
— Nein. Раз в день давали немного хлеба, немного жидкого супа.
Он наклонил тарелку и подцепил вилкой последние кусочки поджаристой картошки. Когда он закончил, мутти убрала тарелки со стола и наполнила раковину мыльной водой; глаза ее то и дело обращались к мужу, словно она хотела убедиться, что тот действительно здесь.
— И долго ты был в лагере? — взволнованно спросила Кристина.
Фатер вытер рот и откинулся назад, положив руки на спинку скамьи.
— Больше года, наверно. У нас не было возможности следить за временем. Я знаю, что приближается осень, но не знаю, какой сейчас месяц.
— Август, — подсказала Мария.
— И русские тебя отпустили? — продолжала Кристина.
— Дайте отцу отдохнуть, — велела мутти. — Довольно расспросов.
— Ничего, Роза, — проговорил отец. — Дети любознательны, — он сел прямо, взял в руки солонку и стал изучать ее, словно никогда раньше не видел. — Нет, русские меня не отпускали. Я сбежал.
Все в один голос ахнули. Мутти тяжело опустилась на табуретку, прижимая полотенце к груди.
— Расскажи, расскажи! — округлив глаза, стал канючить Генрих.
— Ach du Heber Gott! [70] — чуть слышно пробормотала ома.
— Ты прорыл подкоп? — предположил Карл.
Генрих закрыл брату рот рукой.
— Nein, Dummkopf [71] , — заявил он. — В России снега по самое горло.
70
Ach du Heber Gott — ax ты боже мой (нем.).
71
Nein, Dummkopf — нет, дурачина (нем.).
Карл извивался и бубнил, стараясь вывернуться. Фатер поднял руку, чтобы утихомирить их, и допил свой чай. Он поставил пустую чашку на стол и потер лоб. Все умолкли и обратились в слух.
— Наверно, это было перед самым Рождеством, — начал отец. Он снова взял солонку и принялся крутить ее в пальцах. — Точно не знаю. Русские сказали кому-то в наших бараках, что нас перевозят. Неизвестно, зачем и куда. Сначала мы обрадовались, думали, нас отправят в лагерь получше. Через несколько дней нас погрузили в поезд, и мы надеялись, что чем дольше мы едем, тем ближе к дому окажемся. Я ехал в товарном вагоне дней пять.