СЛОМ
Шрифт:
Феликс после небольшой паузы утвердительно стукнул копытом.
– Я не хочу, чтобы ты уходил. Тогда и я останусь совсем один. Понимаешь?
Пони снова стукнул утвердительно, не отводя глаз от шприца.
– Ты не передумал?- спросил Фаер.
Феликс подошел и молча положил голову на его плечо.
– Больно не будет,- пообещал киборг.- Феликс будет спать. Совсем. Я буду рядом, пока ты не уйдешь.
Пони
***
Метель скреблась в окно, как замерзший щенок. По залепленному снегом окну метались лохматые тени сосновых лап. Мерцающий свет видеофона дрожал бликами в пустых рюмках на столе, отсвечивал синеватым пятном на корпусе лежащего рядом флэш-блока.
– Я знала, что ты не спишь,- сказала Полина.
Олег смотрел в экран, положив подбородок на кулаки.
– Я знал, что ты позвонишь. Я ждал. Сегодня странная ночь.
– Что-то происходит.
– Знаешь, это самое страшное. Чувствуешь, как оно приближается. Неотвратимо. И ничего не можешь сделать. Остается только ждать.
– Я слышу его. Мне страшно, Олег. Мне вдруг стало так страшно, что мы не успеем поговорить, когда оно придет. Завтра все будет не так. Я чувствую, как мир вокруг меняется. И меняет нас.
– Это закономерно. Вектор истории ломается. Мы ломаем этот мир, а он в отместку ломает нас. Так встряхивает поезд на стрелке, когда он меняет направление. Очень большой поезд, потому и трясет сильно. Мы в точке поворота, в точке слома. Стаканы бьются, пассажиры слетают с полок. История сворачивает на другой путь. Надо просто держаться.
– Не за что мне держаться в этой жизни, Левушкин,- сказала Полина.- Я устала держаться. Не хочу.
– Сколько раз я говорил это себе. А потом возвращался. Потому что ты ждала. Значит, мне было, за что держаться. Осталось немного. Не наделай глупостей в последний момент.
Полина невесело улыбнулась:
– Их уже столько сделано. Одной больше, одной меньше… Знаешь, так жутко, когда метель воет… Словно зверь в окно скребется и ломится. Ходит по городу, кого-то ищет… Кого?
– Рассекают тьму на части
Черной сетью провода.
Приближается несчастье,
Надвигается беда…
Олег погладил холодную шершавую поверхность флэш-блока и сказал:
– Все будет хорошо. Ты только держись за меня. Не отпускай. И все будет хорошо.
Экран мигнул, изображение Полины сменилось яркой белой точкой.
– Времени осталось мало,- предупредил знакомый голос.- Очень мало. Левушкин, ты сам все понимаешь. Так сделай то, что должен.
Олег поднял брусок флэш-блока и провел пальцем по фиксатору клавиши стирателя.
– Нажми его,- приказал Звягинцев.- Нажми, и все кончится.
Левушкин покачал головой:
– Этим? Нет. Не кончится. Ты ведь знаешь. Знаешь?
Экран
– Скажи, каков расклад. Я хочу знать. Должен.
– Этого никто знать не должен. Будущее нельзя знать наверняка.
– Тогда я сотру это потом.
– Нет. Иначе будет поздно.
– Поздно для меня?
Звягинцев выдержал паузу. Экран мерцал, белая точка светилась все слабее.
– Мне трудно здесь,- услышал, наконец, Олег.- Я скоро перестану быть. Послушай. Послушай, Левушкин. Ты что-то пытаешься изменить. Я хочу помочь тебе. Ты в нужной точке. Сейчас. Делай то, о чем я тебя прошу. Помоги мне, и я помогу тебе.
Экран мигнул и погас. Олег некоторое время глядел в его темный прямоугольник и слушал, как скребется метель в окно. Потом взял карандаш и разгладил лежащий на столе лист бумаги.
***
Фаер перевернул очередную страницу и внимательно пробежал ее глазами. Потом вернулся в начало папки. В личном деле значилось: «Птица Андрей Петрович. 22 года. Сержант особого отдела спецназа при «РО СБИТ». Карандашом в скобках – (росс. отд. сл. по борьбе с инф. терр.). Русский. Мать… Отец… Не женат. Не был… Не имел…» Напротив снимка молодого парня в кителе со знаками отличия войск информационной безопасности стоял жирный плюс, выведенный красным фломастером. В лице сержанта и правда угадывалось что-то птичье – черные, пронзительные, глубоко посаженные глаза. Тонкий, с горбинкой, нос. Нелепый хохолок на макушке.
Страница два. Тест на восприимчивость АГИ. «Неявно выраженная ментальная сопротивляемость. Соотв. 78%. Сопр. АГИ – 12%. Прев. нормы в пр. доп. Порог – 83% абс. вел.». И снова жирный плюс.
Фаер снова вернулся в конец папки, к стопке сложенных гармошкой энграмм, исчерканных тем же красным фломастером. В графиках были выделены какие-то специфические участки, под которыми стояли обозначения, понятные только специалисту. В конце энграммы стоял не один красный плюс, а целых два. Зато следом лежала еще одна энграмма, в конце которой стоял плюс, уравновешенный минусом. А в углу листа вместо «А. Птица» стояло «О. Левушкин». Это было более чем странно. Это было подозрительно. Что энграмма Левушкина делала в сейфе Перовского? Личное дело Левушкина лежало внизу, в архиве, безо всяких красных пометок. Фаер сложил листы обратно в папку, влез на стол, поднял плитку подвесного потолка и затолкал добытые документы под широкий кабельный шлейф. Если Репьев надумает его надуть – ему придется здорово поискать свою папку.
Вернув плитку на место, Фаер спустился со стола, тщательно его вытер и вернул на места все письменные принадлежности. Теперь пора было вернуться в архив и еще раз взглянуть на дело Левушкина. Он спустился в лифте в лабораторию, торопливо прошел к стеллажам с личными делами и взялся перебирать корешки папок, как вдруг услышал позади глухой щелчок затвора инъектора.
– Спозаранку на работу, док?- спросил он, не оборачиваясь.
– Пришлось,- ответил Перовский холодно.- Я получил сигнал о взломе сейфа.