Сломанный клинок

Дюбуа Айрис

— Да. Друг, ты пока останешься здесь управителем, или… нет, пусть Гитар остается.

— По мне, так лучше он, как же я без вас?

— Хорошо. Ты уже позаботился о… наших?

— Тела господина Симона и господина кюре уже обмывают.

— Потом отнесите их в часовню. А сейчас собери слуг и узнай, где Бертье. Он мне нужен. Да, вот еще что — пошлешь потом в Монбазон, чтобы приехали забрать Тестара. Здесь пусть все вымоют, и скажи Жаклин, чтобы одела госпожу. Но сперва — Бертье! Я буду в скриптории.

Рыжего легаста привели довольно скоро, — видимо, он сам выбрался из своего укрытия, услышав, что власть в замке сменилась,

и даже успел наспех переодеться.

— Робер, мальчик мой! — закричал он, простирая руки. — Я всегда говорил, что ты станешь великим воителем!

— Рад видеть вас живым, мессир легист. — Робер подозрительно принюхался. — В какой это выгребной яме вы прятались?

— Где уж было выбирать! Когда эти нечестивые и звероподобные филистимляне, ^[89]сея вокруг себя ужас и смерть modo ferarum… ^[90]

— Я понимаю, — прервал Робер. — Грамоте от страха не разучились? Тогда садитесь и пишите.

Филипп робко уселся за пюпитр, прошуршал, как мышь, листами пергамена, выбирая подходящий.

— Такого хватит? — спросил он, показывая лист Роберу.

— Это уж вам виднее. Будете писать матери аббатисе, в Шомон, дабы заранее было все приготовлено к прибытию высокородной госпожи Аэлис, ну, как там сказать — изъявившей желание укрыться в аббатстве. До возвращения ее супруга.

Бертье понимающе покивал, задумался.

— Но ведь супруг… — начал он осторожно.

— Супруга отыщете вы. Сегодня же отправляйтесь в Понтуаз и найдите там банкирскую контору. В Понтуазе есть контора?

— Надо полагать…

— Если нет там — узнайте, где есть. Банкирам скажете, что надо немедля известить господина Донати, что на замок было нападение и госпожа укрылась в Шомоне. Мне говорили, банкиры все друг друга знают, а связь у них не хуже королевской почты.

— Это так, — подтвердил Бертье. — Когда госпожа выезжает?

— Как только сможет. Грамоту напишите немедля, я отправлю с гонцом…

В зале было уже убрано, служанки домывали полы горячим щелоком, в распахнутые высокие окна вливалась свежесть дождливого утра, и ничто не напоминало о недавней бойне.

По дороге в часовню к Роберу подошел Урбан.

— Не знаю, господин, как ты захочешь, — сказал он неуверенно, — но тело господина де Пикиньи я пока велел отнести на ледник… Подумал, что, может, не надо им вместе…

— Правильно сделал. Пусть его отпевают в Монбазоне. Послушай, вот еще что — вели узнать, есть ли в замке конные носилки; если нет, пошли в деревню за плотником и кузнецом. Госпожа отсюда уезжает, а верхом ей не доехать.

…Они лежали рядом на наспех сколоченном широком помосте, застланном черным сукном: Симон, большой и грузный, с застывшим на восковом лице выражением сурового гнева, с мечом, рукоять которого была подсунута под сложенные на груди руки, — точь-в-точь надгробное изваяние крестоносца, — и маленький, щуплый отец Морель в чистой холщовой рясе, с кипарисовым крестиком в руках. Рясу и крестик принесла утром Катрин, достав из разворошенного вчерашним грабителем сундучка. Лицо священника было спокойным; Робер перекрестился, с благодарностью подумав, что, наверное, Бог послал ему смерть легкую и мгновенную, — возможно, когда его тащили к петле…

Два самых близких ему человека, кроме Аэлис, и он потерял всех троих разом. Как он им сейчас завидовал, этим двоим, чьи тела лежали в тишине и покое, под колеблемыми

сквозняком огоньками высоких погребальных свечей. Может, было бы лучше, если бы Тестар убил и его; Аэлис все равно не осталась бы в его власти, от Урбана и его людей ему, так или иначе, было не уйти. А им уже не быть вместе, никогда — это Робер понял сразу, поэтому и не стал ни уговаривать, ни утешать. Наверное, это действительно был великий грех то, что они сделали; недаром отец Морель столько раз говорил ему: «Забудь о ней, забудь, не смей даже в помыслах…»

Теперь жить не для кого. Раньше, что бы он ни сделал, ему всегда думалось — вот за это меня похвалил бы Симон, это понравится отцу Морелю, про это я буду рассказывать Аэлис. А теперь? Он с трудом проглотил сдавивший горло комок, еще раз преклонил колени и, встав, пошел к выходу, не оглядываясь.

У дверей часовни ему послышалось, как кто-то тихо плачет. Он всмотрелся в полумрак: у каменного столба стояла на коленях Катрин, опустив лицо в ладони.

— Не плачь, глупая, — сказал он и, сделав шаг в ее сторону, коснулся ее волос. — По ним плакать не надо, им теперь хорошо…

Глава 28

Когда Робер, оставив Аэлис в Шомонском аббатстве, вернулся в лагерь под Жизором, там уже был получен приказ идти на соединение с главными силами Гийома Каля. Судя по тому, что Колен де Три узнал от гонца, предстояло решительное сражение: отряды жаков и дворянское войско Карла Наваррского с разных сторон стягивались к плоскогорью Монтатер.

— Уноси-ка ты, парень, ноги, — сказал Роберу мессир Колен, — дело все равно пропащее. Наварра вручил командование Жану де Пикиньи, а тот поклялся отомстить за гибель братьев. И уж будь спокоен, отомстит! Жакам конец, а ты пришел с парижским ополчением и имеешь полное право увести своих горожан. Что тебе до этого мужичья?

— А вы почему не уходите?

— Ты за меня не беспокойся, я и перебежать могу, коли увижу, что дело плохо. А такие, как ты, не перебегают, для этого вы слишком глупы. Дураки же гибнут в первую очередь.

— Лучше погибнуть дураком, чем жить как иуда, — запальчиво ответил Робер.

— Ну, это уж как кому по душе. — Де Три пожал плечами. — Хочешь помирать — помирай, мне-то что!

«А зачем мне теперь жить, — подумал Робер, выходя из шатра. — Зачем, для кого?» Аэлис он потерял навсегда, Симона и отца Мореля нет в живых — ни одной души не осталось, кому он был бы хоть немного нужен. Да и ему не нужен никто… Если задуматься — что ему жаки, что ему парижане, он все это время жил только одним — своей любовью, надеждой, которая не переставала теплиться в нем даже тогда, когда сам он всячески старался убедить себя, что надеяться не на что. И зря старался, все-таки судьба еще побаловала его напоследок, вознаградив так по-королевски, что теперь и умереть не жалко. Что из того, что всего этого было ему отпущено так немного? Зато щедро! Он изведал то главное, предназначенное мужчине, ради чего стоило прийти в этот мир. Упился и любовью — в те два дня и три ночи, что провел с Аэлис, — и мщением, когда зарубил Тестара. И горем. Страшным горем, бескрайним, от которого солнце делается черным. Это ему тоже дано было изведать. Чего же теперь бояться — собственной смерти, ран, телесных страданий? Да, бывает такое, что страдания плоти жаждешь, как прохлады в палящий зной, — только бы избавиться от душевной муки…