Сломанный клинок
Шрифт:
На другой день, еще не протрезвившись после празднования успеха вылазки, некоторые горячие головы стали кричать, что в Мо измену вывели, делать тут больше нечего, а в равнинном краю Бовэзи охота на жаков только начинается — не стыдно ли, мол, сидеть в такое время сложа руки. На призыв откликнулись не многие, большинство местных дворян подумывало уже, что пора бы и по домам, — была середина июня, жатва не за горами, а хватит ли в этом году жнецов? Но отряд в десяток копий все же удалось собрать, и к вечеру они с развевающимися знаменами торжественно отбыли по санлисской дороге.
Остатки отряда вернулись через два дня в самом плачевном виде. Оказалось, что, дойдя до Санлиса,
Франческо со злорадством встретил новость о возвращении незадачливых вояк, хотя еще несколько дней назад они были его товарищами по оружию. Он вообще пребывал в последнее время в состоянии жестокого внутреннего разлада. Прежде всего его мучило сознание, что он, потомок пополанов [93]и убежденный республиканец, оказался в одном лагере с нобилями, причем нобилями самого дикого и неистового рода, чье презрение ко всему недворянскому граничило уже с какой-то манией; с людьми, для которых самый образованный легист, самый искусный ремесленник, самый талантливый поэт или живописец были человеческим мусором под ногами любого титулованного болвана — лишь бы тот имел родовой герб и умел владеть оружием. Франческо доводилось общаться с нобилями во Флоренции, в Падуе, но там они были другие, они знали Платона и Аристотеля, читали великого Данте, наследственный аристократизм духа сочетался в них с умственной пытливостью простолюдинов. Здешние же нобили были грубыми и невежественными дикарями, покойный тесть выглядел в их среде белой вороной — читал книги, даже покупал их… Зато уж братец Тибо — вот кто был на своем месте!
Иногда Франческо казалось, что он вообще переживает все это в тягостном сновидении, — настолько мучительным был и его брак с Аэлис, и то, что он теперь невольно оказался втянут в эту кровавую междоусобицу, причем даже не на той стороне, которую избрал бы, будь его воля. К жакам — дикарям еще более диким, нежели их феодальные господа, — он, понятно, никакой симпатии не испытывал; но города, городские коммуны, и в первую очередь парижская, поначалу так умело возглавленная Этьеном Марселем, — вот кому он сочувствовал, вот в ком видел растущую силу. Он
Впрочем, он и сейчас продолжал им прикидываться. И самое удивительное, ему продолжали верить, хотя за этот год Карл д’Эврё десятки раз показывал свое вероломство, обманывая то Карла Валуа, то Марселя, то обоих одновременно. Да и Марсель был не лучше. После битвы под Мелло, где вместе с Жаками полегло и немало парижских ополченцев, купеческий старшина не нашел ничего лучше, как пригласить Наварру в Париж и предложить ему почетную должность «генерального капитана».
Джулио, рассказывая об этом, казался удрученным настолько, что Донати даже удивился, — обычно его друг не принимал французские дела так близко к сердцу.
— Ну и черт с ними, — сказал он. — Что Марсель спятил, я понял уже давно. Нам-то что? У меня сейчас одно желание: поскорее уехать из этой сумасшедшей страны.
— Как уедешь?.. — пробормотал Джулио, не глядя на него. — Слишком мы глубоко здесь увязли…
— Ты о чем, о займе? Пустое! Какую-то часть денег мы вернем, пусть не сразу. А вообще банковское дело всегда рискованно, иначе оно не было бы таким прибыльным. Так Наварра, говоришь, уже там?
— Да, вчера выступал перед народом на Гревской площади. Клялся защищать Париж и радеть о его интересах, как о своих собственных, и заверял в своей преданности Франции.
— То-то он уже разделил ее с Плантагенетом! — усмехнулся Франческо. — Жать, что только на бумаге! Может, эту страну и впрямь следует всю раздробить на мелкие княжества… Легче было бы навести порядок. Но послушай, я давно не видел тебя таким озабоченным. Может быть, — спросил он с внезапным испугом, — ты что-то от меня скрываешь?
Джулио поднял голову и посмотрел ему в глаза.
— Да, — сказал он. — Прости, я… не знал, как сообщить. Видишь ли, приехал мэтр Филипп…
— Кто? Какой Филипп?
— Филипп Бертье, нотарий из Моранвиля.
— Так, — сказан Франческо охрипшим вдруг голосом и, помолчав, продолжил: — Что же он рассказывает? Впрочем, нет, не надо! Погоди…
— Я пришлю его к тебе.
— Хорошо, пусть идет. Вести дурные?
— Да. Очень дурные.
— Аэлис… что с ней?
— Она жива, — быстро сказал Джулио. — Филипп тебе все расскажет…
Когда Бертье вошел в комнату, Франческо не обернулся. Он сидел, крепко взявшись за подлокотники кресла, и смотрел в узкое окно, глубоко врезанное в толщу стены. Окно выходило на север, к реке, и сейчас синий прямоугольник неба то и дело затягивался клубами дыма — город на правом берегу Марны продолжат гореть.
— Как вы нашли нас здесь, мэтр? — спросил Франческо.
— Я сперва приехал в Париж, в вашу контору, — торопливо заговорил нотарий, — а конторщик сказал, что только что вернулся из Льежа, где видел вас, и что вы с сеньором Гвиничелли решили ехать в Мо. По дороге сюда я встретил Беппо, он тоже разыскивал вас по всей Фландрии… вместе и приехали…
— Рассказывайте дальше.
— Я привез дурные вести.
— Рассказывайте. Что с моей женой?
Мэтр Филипп кашлянул и заговорил еще тише:
— Мессир, дама Аэлис стала жертвой насилия…
Он умолк, словно сам испугавшись сказанного. Молчал и Франческо, в тишине было слышно, как за рекой кричит вороньё, уже который день кружащееся над местом недавней резни. Потом оглушительно громко — нотарий даже вздрогнул — раздался треск сломанного подлокотника. Франческо медленно повернул голову и страшными глазами уставился на Бертье.
— Кто? — хрипло спросил он. — Жаки?