Слон и кенгуру

Уайт Теренс Хэнбери

Скобы эти позволяли обойтись без сверления в верхних горизонтальных фермах отверстий под болты на предмет крепления к ним листов гальванизированного железа, образующих борта и кровлю (она же палуба).

^{_{1 — кровельный гальванизированный лист; 2 — (накрываемая ферма); 3 — бортовой гальванизированный лист}}

Вследствие того, что листы были рифлеными, скобы только к ним привинчивать и требовалось. В результате соединения по краям Ковчега получались не герметичными. На каждом оставался ряд зияющих полукруглых отверстий:

Однако

после скрепления бортов и палубы болтами — часть листов была взята из гаража, часть изначально обшивала бока сарая — эти отверстия плющились, насколько то было возможно, молотом. Вид при этом получался не шибко опрятный, да и окончательная водонепроницаемость не достигалась, однако то был шаг в правильном направлении.

Побывавшие в употреблении ковры, которые мистер Уайт купил во время кашелморского загула, резались теперь на полоски в двенадцать дюймов шириной и смолились. Затем полоски укладывали вдоль побиваемых молотом краев железа так, что половинка каждого (по ширине) оказывались под палубой Ковчега, а другие свисали по бортам.

То же самое проделывалось и с краями вертикальными, отчего весь Ковчег приобрел такой вид, точно его вставили в паспарту.

И наконец, к свисавшим краям просмоленных полосок прибивались уголки из гальванизированного железа, которые затем крепились болтами и обмазанными смолой гайками. Для изготовления уголков резались оставшиеся в гараже листы железа, в нарезанных полосах слесарным зубилом пробивались отверстия, а затем их укладывали на распиленный посередке пень и сгибали ударами молотка. Получалось вот что:

Уголки эти прижимали ковровое уплотнение, оно же паспарту.

В итоге Ковчег стал выглядеть вставленным не в паспарту, но в серую металлическую рамку. Если не считать торцевых входов в него, наружно он был завершен. Пока Ковчег строился, решено было не оставлять один из его концов открытым полностью, — как предполагалось поначалу, дабы можно было провести в него животных, — но оставить не установленными на нем три листа железа, что давало отверстие достаточно широкое. А уж когда начнется буря и придется отплывать, привинтить эти три листа на место, закрыв ими отверстие. На другом торце предполагалось соорудить люк, каковой позволял бы подниматься на палубу.

Однако до его сооружения и обустройства интерьера было сочтено необходимым пройтись по всем наружным краям Ковчега со смолой, паклей, зубилом и молотком. Любая сомнительная по части водонепроницаемости щель забивалась с помощью молотка и зубила просмоленной паклей. Паклю поставлял лично мистер Уайт, изорвавший того ради лучшие простыни миссис О’Каллахан и все свои носовые платки.

А между тем, пока конопатились эти стыки, в отношениях судостроителей происходили серьезные изменения.

Главная незадача в том, что связывало мистера Уайта и Пата Герати, состояла в принадлежности одного к расе альпийской, а другого к средиземноморской. Герати — сумасшедший, хоть и в мере почти незаметной, представлял собой во всех иных отношениях вполне нормального кашелморского аборигена. Вся его жизнь прошла в окрестностях Беркстауна. Люди, его окружавшие, были либо ворами, либо проходимцами, либо убийцами. И он, и они верили — заодно с О’Каллаханами, — что изменения лунных фаз изменяют погоду; что солнечный свет причиняет пожары; что для избавления от судорожного кашля надлежит укладывать страдальца под брюхо осла; что в Аду горит самый настоящий огонь, на котором благожелательное божество будет до скончания вечности поджаривать мистера Уайта, не позволяя ему, впрочем, сгореть дотла; что крик кроншнепа предвещает дождь; что в Чистилище, куда попадет он, Герати, огонь пылает тоже настоящий, но не вечный; что «морозы дождик нагоняют» — вера не такая уж и неестественная, если принять в рассуждение, что зима, которая не суха и не морозна, почти наверняка оказывается влажной и дождливой; что трясогузки суть вестницы смерти — навроде каладриуса [27] ;

что, если в одной комнате горят три свечи, то в ней до конца года кто-нибудь да помрет; что нельзя дозволять женщине стричь мужчину; что под Беркстауном есть «заколдованное место» и путник, в него забредший, до утра собьется с дороги, если, конечно, ему не хватит духу снять куртку и надеть ее задом наперед; что, повстречавши горностая, на него должно плюнуть; что баньши вопит, совершенно как влюбленный кот; и что Ирландия была страной святых и ученых, священной и ученой деятельности коих воспрепятствовало варварское вмешательство английских каннибалов наподобие мистера Уайта. Во все это и во многое иное Пат верил с таким же простодушием, с каким в других краях верят, что утром придет молочник. А поскольку хозяин его почти ни во что подобное не верил, это воздвигало между ними непроходимый барьер.

27

Каладриус: в Средневековом европейском бестиарии птица — вестник смерти. Похож на гуся, но меньше и с лебединой шеей. Настолько чист, что даже его помет исцеляет от слепоты. Главная функция Каладриуса — диагностическая: он может точно предсказать, умрет больной или выздоровеет. Каладриус прилетает к постели больного, садится в ее изножье и, если болезнь смертельна, через некоторое время отворачивается от страждущего. Если же он взора не отведет, значит страждущий будет жить.

Да дело было даже не в том, во что верил Герати, незадачу составляли взгляды, которые внушило ему его окружение. Опыт, приобретенный им до сей поры, свидетельствовал, что главная цель человеческого существа состоит в том, чтобы облапошить всех прочих к собственной выгоде. Вообще говоря, понимание этого, быть может, наделяло Пата и ближних его прозорливостью, превосходившей ту, какой обладали их засевшие за проливом угнетатели.

И ныне — по причинам внешнего толка — его начало тревожить то обстоятельство, что он работает на злоумышленного англичанина. «Четырем вещам не следует верить, — гласила кашелморская поговорка, — псиному зубу, конскому копыту, коровьему рогу и смеху англичанина.» Герати начинало казаться, что он попал в опасный переплет.

А тут еще и Ковчег припутался.

Поначалу Пату, в невинности его, строительство этой штуковины доставляло удовольствие, как и сотрудничество с мистером Уайтом, который столь усердно его ублажал. Потом началось бубуканье и прочие местные мероприятия, которые впервые заставили Пата задуматься о природе его занятий.

Бедняге захотелось понять, на что, черт подери, нацелился мистер Уайт.

Все это время Пат работал и даже наслаждался работой, но однако ж не спускал со своего хозяина беркстаунских глаз, желая разобраться в кунштюках оного, предотвратить его неотвратимую попытку принизить своего работника. Однако никаких попыток не предпринималось и ни единого кунштюка раскусить не удалось. Уж одного этого хватило бы, чтобы наделить любого гаэла мозговой горячкой.

В последнее же время Пат Герати со всем возможным тщанием рассмотрел положение, в которое попал со времени бубуканья и совершения иных охвативших весь Килдар событий (о которых мы еще расскажем), особо постаравшись не ставить своему нанимателю в заслугу его человеколюбие, привязчивость, простоту, правдивость и иные предположительные добродетели, в существование коих никто в Кашелморе не верил. Единственное истолкование, какое Пат смог дать своему положению, — поскольку его хозяин явным образом пытался так или этак надуть его, пусть он даже и не понимал как именно и, поскольку единственными двумя человеческими качествами, в которые каждый гаэл верил безоговорочно, были неустанное коварство и злопыхательство, — стало таким: Ковчег строился для того, чтобы выставить его, Пата, дураком.

А это, следует сказать, являло собой единственную участь, которой страшился каждый житель страны. Гаэла можно было — собственно, так обычно и делалось, — измордовать, пустить по миру, уморить голодом, выслать, вывалять в смоле и поджечь, попрать, да хоть бы и повесить заодно с множеством его ближних, — и ничего. Ему это даже нравилось. Но если вы писали на него сатиру, если выставляли его дураком, он мгновенно скукоживался и помирал.

Естественно, поэтому, что Пат поклялся отомстить.