Слон и кенгуру
Шрифт:
Миссис О’Каллахан и Микки стояли лицом к лицу со своим лоцманом — да только так тут и можно было стоять, ну, еще спиной к спине, — и смотрели, как он выжимает свою одежду. Нос его был синим, пальцы свекольными, волосы, прежде прямые, как божественное откровение, свисали на уши, походя на водоросли при отливе.
Миссис О’Каллахан задумчиво сняла с воды его плывшую вровень с ней твидовую шляпу и водрузила оную на голову мистера Уайта.
Микки ткнул пальцем ей за плечо и вскричал — с неподдельным интересом и довольно весело:
— Госпди! А это кто?
Мистер Уайт повернулся, чтобы взглянуть. Нововеры, вняв его намеку, достигли моста и устремились вниз по течению. Кружа и кружа в ванночках и чайных ящиках, выкрикивая
Глава XXIV
Мистер Уайт презрительно и гневно выбросил их из головы. И без них было о чем подумать. И он начал думать, стуча зубами и одновременно пытаясь ребром ладони выдавить воду из своих одежд.
Миссис О’Каллахан прожила в довольно удобном фермерском доме двадцать три года, она же в несколько приемов выплатила 120 фунтов за постройку сенного сарая. А он перевернул ее сарай вверх ногами, набил ее же скотом и орудиями, вытащил несчастную из дома, в котором она провела всю свою супружескую жизнь, отволок на расстояние в пять миль — до Кашелмора, куда она могла преспокойно добраться в запряженной пони двуколке, — а там утопил все в бурных водах Слейна. Если бы на этой стадии она каким-то образом выразила неудовольствие или хотя бы задала иронический вопрос: «Ну, и что же дальше?» — ее очень даже можно было за это простить. Однако миссис О’Каллахан была не такая.
Увидев страдальческое выражение его лица, она сказала, и до чего же великодушно:
— Это все Микки виноват, потому как он не помог вам с ульями.
В ответ Микки воскликнул:
— Я бы и помог, а виновата ты, потому что… потому что… потому что ключи на комоде забыла!
— Я…
Мистер Уайт сказал:
— Н-н-н-никто не виноват. Остановить Ковчег м-м-м-мы не могли. Надо было стоять на якоре в Беркстауне, пока все не п-п-п-потонуло бы.
— То есть, — с горечью добавил он, — если что-нибудь вообще потонуть собирается. Ну кто бы мог в такое поверить? Ар-Ар-Архангел это б-б-б-был или к-к-к-кто?
— А я вашу курточку в сухости сберегла, — участливо сообщила миссис О’Каллахан. Да, уберегла от всех бед, и башмаки его тоже, а единственной в Ковчеге вещью, какая могла ныне принести всем ощутимую пользу, была из тех, которые миссис О’Каллахан притащила на борт в своем матросском сундучке — полбутылки бренди.
— М-м-м-мы не можем остаться в этой посудине на с-с-с-сорок дней. Н-н-н-надо при п-п-п-первой возможности подплыть к б-б-б-берегу. За-за-зачем Архангел велело нам построить Ковчег, если тот д-д-д-должен был затонуть в К-К-К-Кашелморе?
— Вы бы надели курточку-то, а то еще пневмонию подхватите.
— А у нас и в-в-в-весел нет.
— И бренди хлебните, мистер Уайт. Оно вам ох как поможет.
— Я н-н-н-не могу снова в в-в-в-воду лезть, пока не с-с-с-согреюсь, и к-к-к-как же мы до б-б-б-берега доберемся?
— А зачем нам берег? — внезапно спросил он, стиснув зубы в гневе на их неожиданную самостоятельность. — Потоп у нас или не Потоп? Что правильнее — с-с-с-сойти на берег, вернуться к Ковчегу и построить д-д-д-другой или плыть в этих чертовых бочках дальше — что?
— Как скажете, мистер Уайт.
— П-п-п-прежде всего, м-м-м-мы не сможем добраться до берега, б-б-б-без весла и то еще надо с т-т-т-течения сойти. П-п-п-пожалуй, к-к-к-куртку я все же н-н-н-надену.
Миссис О’Каллахан помогла ему в этом и дала бутылку бренди.
— Н-н-нет, с б-б-б-бренди я до берега подожду. М-м-м-может придется опять в воду л-л-л-лезть, чтобы отбуксировать вас.
— От глоточка вреда не будет.
— Б-б-б-беда в том, что я не понимаю нашего положения. Это Потоп? Нужно нам на берег сходить? Эти б-б-б-бочки…
— Вы присядьте, чтоб от ветра
Мистер Уайт послушно опустился в бочку и проглотил половину бренди. Никак оно на него не подействовало.
— Странные какие-то берега, — сказал Микки.
Странными они и были, потому что бочки безостановочно кружились в потоке, как пробки, отчего и берега величаво кружились вокруг Микки. Вскоре его вырвало снова.
Боже мой! — мрачно размышлял, сидя в бочке, мистер Уайт. (Нет, бренди все же подействовало.) Ты мог бы и сообразить, что Ковчег, сооруженный в Ирландии, всенепременно потонет. Спасибо доброму Господу уж и за то, что мы удалились от Беркстауна. Спасибо доброму Господу, что мне не приходится больше касаться дверных ручек лишь кончиками пальцев — из страха, что они покрыты экскрементами. Спасибо доброму Господу за то, что я впервые за полтора года искупался, пусть и в холодной воде. Спасибо доброму Господу, что мне не приходится выдвигать в спальне ящик комода и обнаруживать в нем тухлое яйцо или давным-давно вскрытую коробочку сардин, приспособленных микробами под питательную среду. Спасибо доброму Господу, что мы оставили позади разбитые окна, протекающую крышу, обвисшие двери, общую грязь, и вранье, и упрямство, и суеверия, и трусливую жестокость, и полную бестолковость во всем. Да, и спасибо доброму Господу, что мы удалились от нужника, напрямую соединенного с колодцем, из которого черпают воду для питья, от стока судомойни, который отправляет отбросы под пол маслобойни, да там их и оставляет, потому что землекопы, которые его вырыли, не удосужились придать канаве наклон.
Боже Милостивый, хотел бы я знать, известно ли кому-нибудь из живущих ныне англичан или американцев, какова жизнь в Ирландии? Из собственной они таких сведений почерпнуть не могут, а уж из книг, какие печатают ирландцы, тем более. Если ты живешь по соседству с империей, то естественно обзаводишься комплексом неполноценности и утешаешься иллюзией собственного величия. И естественно, выдумываешь тысячи расчудесных причин, по которым только тебя и следует считать единственным достойным из живых существ, а империю — мерзавкой, которая все делает неправильно. И ты начинаешь писать книги или снимать фильмы о благородном величии жизни на острове Арран или ужасных жестокостях, совершенных Кромвелем. Беркстаун, конечно, не остров Арран, там и капли акульего жира не купишь; что же касается Кромвеля, то он обогнул Кашелмор окольным путем и ближе, чем на десять миль, к нему не подходил. Можно и не говорить, что это нисколько не мешает горожанам показывать сожженное им аббатство. На самом-то деле, аббатство спалил один из О’Нейллов, изжаривший в нем сорок своих соотечественников.
С тех пор, как я поселился в Беркстауне, там послужило с десяток служанок, десяток ирландских дев. Все, кроме двух, были воровками. Одна сбежала, утащив брошь ценой в восемь гиней. Когда ирландская дева покидала службу, производилась обычная процедура — ее чемодан вскрывали, извлекали оттуда украденное и желали ей всего наилучшего. Никаких неприязненных чувств. Две из них пребывали в интересном положении. Все были грязны, одна как-то раз принесла мне кувшин питьевой воды, в котором плавала живая рыбка. Другую с головы до пят покрывали блохи. Все были подобострастными, законченными лгуньями. При этом они старались создать впечатление бесконечной добродетельности. Каждая имела обыкновение прессовать в солонке влажную соль своей липкой ладонью, точно выполняя указание, данное Свифтом в «Наставлении для слуг». Ужасная, ироническая судьба его сатиры состоит в том, что ирландцы восприняли ее всерьез. Они добросовестно проделывают все, что он столь саркастично предписал. Выставляют ночные горшки на подоконники, раздувают угли кузнечными мехами, сморкаются в занавески, укладывают волосы, смачивая их супом и прилепляют масло к стенам, как штукатурку: все по предписаниям Свифта.